1

Шел урок математики. Катира Хамитовна, объясняя правила тысячных делимых, по нескольку раз, чтобы крепче все запомнилось, повторяла одно и тоже и, слов-но боясь, что буквы и цифры вдруг возьмут и разбегутся, говорила не сводя с доски глаз.

Чудно! Продолговатые нули взяты в скобки и потому, наверное, среди остальных цифр выглядят они наказанными виновниками. Учительница особенно внимательно следит за ними, не позволяя ни одному нулю вырваться из окружения и оказаться на месте, ему совсем не положенном. Впрочем, и остальным цифрам тоже не сладко — чувствуют они себя, наверное, как шалуны в строю.

Все это ладно, тут еще разобраться можно. Но когда учительница стала усаживать одну цифру на плечо другой, да еще иногда меняя их местами, все в голове Калмаша смешалось и, как он ни старался, понять происходящее на доске не мог. Даже буквы, знакомые и привычные, в компании с цифрами вдруг потеряли свою простоту и стали такими важными, что и не подступись к ним. Вот буква «а», которую Калмаш давным-давно знает и от которой никакой хитрости не ожидал, взяла и забралась в скобки и, важничая, нахально спрашивает: «А чему я равна?» Другое дело — икс. К нему глаза давно привыкли, но что понадобилось в тетрадях по математике всем этим «а» и «б»?

Калмашу стало скучно. Все эти цифры, эти тысячные делимые и квадратные корни мало его интересуют. И даже раздражают. Ну, чего они пялятся на него? Если сощуриться, то все на доске оживать начинает. Вон та стайка цифр стоит ровно и дружно, словно за руки взялись. Зато эти — как друзья, поссорившиеся на перемене, отвернулись друг от друга, разбежались по сторонам и теперь выжидают — кто подойдет первым. Хмуро и неодобрительно косится на них квадратный корень. Он, если в него хорошо вглядеться, чем-то похож на ухо, цифры и буквы, выглядывая из него, могут, пожалуй, и с ума свести.

Обижен Калмаш на математику. Нельзя, конечно, сказать, что они с ней заклятые враги, но случая поспорить Калмаш не упускает. То ли дело, ворчит он, арифметика. В арифметике все просто и понятно. У такого-то кладовщика было, скажем, тридцать тонн зерна. Десять тонн роздано колхозникам. Вопрос — сколько зерна осталось на складе? Чего проще? Можно даже с места отве тить... А попробуй понять математику!

Калмаш, одним глазом глядя на учительницу, медлен-но потянулся рукой к сумке и осторожно вытащил из нее вчетверо сложенный лист, по виду очень старый, обветшалые края его стали уже осыпаться. Калмаш без шелеста развернул лист и облегченно перевел дыхание — кажется, апай ничего не заметила.

Та-а-ак... Теперь надо заполучить в союзники соседа по парте. Иначе измученный трудным уроком товарищ, заметив, что Калмаш не слушает объяснений, возьмет и неожиданно ущипнет его, или просто вскрикнет на весь класс, привлекая внимание учительницы — самый верный, тысячу раз испытанный способ прервать до тошно— ты надоевший урок и вволю повеселиться. Но кому смех, а ему-то, Калмашу, слезы.

Калмаш придвинулся к соседу, толкнул его коленом — видишь, дескать, но молчи, держи при себе... Тот зажмурился, как сладко дремлющий кот, и чуть заметно кивнул головой — ладно, мол, делай, что хочешь, только меня не трогай.

А Калмаш уже ничего не видел и не слышал. Перед ним, развернутая, лежала небольшая карта земного шара. Вся она была испещрена условными знаками,точками, кружочками, даже рисунками разных зверей, причем, каждому знаку — свой цвет чернил, отчего карта была похожа на красочный и загадочный рисунок, сотворенный вдохновенной рукой кладоискателя, или, наоборот, пирата, захоронившего на неизвестном никому острове свои несметные сокровища. Посторонний человек, взглянув на карту, не сразу и разберется — где море, а где суша? И места свободного от всевозможных обозначений не осталось — иголку, и ту воткнуть негде.

Есть у Калмаша на карте особенно любимый рисунок, он может часами, позабыв обо всем на свете, любоваться им. Играя на ветру парусами, белый, как лебедь, корабль смело рассекает высоким форштевнем могучие волны океана. Куда он летит, куда стремится? Чья смелая и твердая рука направляет его к неизведанным, опасным и заманчивым берегам?

Сердце мальчика сжалось от восторга, мысли и чувства, как две реки, питающие океан воображения, охватили все его существо, картины, одна другой фантастичнее, ярко и красочно вспыхивали перед его мысленным взором. Эх, Калмаш вздохнул, оказалось бы рядом со школой море, голубое и бескрайнее, и чтобы волны были во-о-от такие, высокие-высокие, как скирды в степи. Выскочил на перемене из класса и сразу — в море. Пока второй урок начнется, можно до того берега доплыть и обратно вернуться.

А рядом с морем — от берегов его и до самого-самого края земли — густой, непроходимый лес, а в лесу этом полным-полно диких зверей. С могучим рыком, сотрясающим землю, забредали бы иногда в школьный сад львы и визжали бы от страха девчонки, и бежали бы с криком: «Ой, агай, апай, спасите...»

Да нет же, не бывать такому! И снова Калмаш вздохнул, на этот раз огорченно. Если бы и вправду появился вдруг лес, так не долго бы он простоял, бедный... Люди вокруг, как с ума посходили, все стали что-нибудь да строить. И до того старательные, в заботах с коня не слезают и любому встречному, знакомому-незнакомому, жалуются: «Э, почтенный... решил вот сарай слепить, да куда мне — то одного нет, то другого. С ног сбился! Ты, почтенный, не слыхивал часом, где лес продают? Сухого бы, соснового...» И таких строителей — пропасть, пусти их в тайгу, они и ее под корень изведут.

А коровы... Вон их сколько развелось. Ой, и дурная скотина! Хоть и молоко дает, а вредная, так и тянет ее к колхозному саду. Живот у нее вздуется, что ли, если спокойно пройдет мимо дерева? Нет же... И почешется об него, и рогами покачает, да еще и листву обгложет. Управы на них, беспризорных, не найти никакой.

С водой — тоже беда... Сколько помнит Калмаш, воды в колхозе всегда было мало, вечно из-за нее драки случались, шум-гам, пыль до небес. А зачем драться — экономить надо, а то дорвется какой-нибудь хозяин до воды и до тех пор заливает свой огород, пока жена караул не закричит. Тонем, кричит бедная женщина, а муж даже ухом не поведет, сидит себе на арыке с кетменем в одной руке и с камчой — в другой и близко никого к воде не подпускает.

Странно, конечно, и непонятно, куда же все-таки вода подевалась? Полноводный когда-то канал, широкий, как река, совсем обмелел, не канал, а полоса луж, и каждая не больше лошадиной почки. Вот что получается, когда люди только о своих огородах думают...

Погруженный в мысли, Калмаш совершенно позабыл о том, что идет урок и потому отчаянно вздрогнул, когда вдруг долетел до слуха его строгий голос учительницы. Вопрос прогремел для Калмаша, как гром среди ясного неба, сердце его испуганно замерло и оборвалось куда-то в пугающую холодную пустоту.

— Итак, чему равна сумма под корнем?

Калмаш открыл рот, пискнул, как мышонок, и... оглох — весь класс хором, в тридцать веселых голосов грянул ответ. От радости Калмаш чуть не подпрыгнул — оказывается, вопрос задали всему классу, а не лично ему. Если сегодня не спросят, подумал он, тогда, считай, повезло, а завтра — посмотрим...

И Калмаш, совершенно успокоясь, вновь вернулся к карте.

Он берег ее, как берегут люди свое самое заветное и дорогое, прятал от посторонних глаз в сарае, и не было дня, чтобы он не взглянул на нее, а если такой день все же случался, настроение у Калмаша портилось, он становился хмур, раздражителен, неразговорчив. Страстное увлечение целиком захватило мальчика, и, наверное, не было на свете человека более преданного своим мечтаниям, чем он невероятные и дорогие сердцу картины, созданные игрой воображения, с каждым днем становились все реальнее, и, наконец, наступил тот час, когда сказочный и яркий мир, сотворенный в мечте, стал более реальным, чем сама реальность. Юная душа Калмаша отважно и доверчиво устремлялась навстречу мечтам, и он трепетно и строго верил в существование своих островов сокровищ.

Фантазируя и мечтая, Калмаш жаждал немедленных действий, он ощутил потребность хотя бы на шаг приблизиться к цели, столь же заветной, как и сама мечта. Ради этого он отказался от игр и уличных забав с ровесниками и день-деньской, уединившись в сарае, строгал, выпиливал, резал. Десяток кораблей и столько же лодок смастерил своими руками. Они ему нравились, но и только — сердце его молчало, и он снова брал в руки недвижное и безмолвное дерево, снова упрямо и надолго склонялся над ним и, наконец, холодком восторга замерла мальчишечья душа — на ладони Калмаша задрожала белоснежными парусами, готовая к дальнему плаванию, крылатая, сказочно-прекрасная бригантина.

С того дня Калмаш, как батыр, обретший крылатого тулпара, больше не был одинок в своих мечтах, да и сами мечты его стали смелее и как бы, доступнее, что ли. Как батыр на сказочном скакуне в мгновение ока мог облететь всю землю, так и Калмаш на своей бригантине, стоило ему только взглянуть на нее, в считанные секунды оказывался далеко-далеко от родного аула, и очень скоро не осталось на земле и на море ни одного уголка, где бы ни побывал отважный путешественник из казахского аула, затерянного на берегах Чу. Однажды на рассвете его бригантина отошла от Индийского полуострова, благополучно пересекла океан, прошла в виду берегов Австралии и смело углубилась в необозримые просторы Тихого океана. Никто не знает — а жаль, конечно! — какие опасности, какие удивительные приключения пришлось пережить смелому мореходу, пока его бригантина, обогнув Мадагаскар, приблизилась к берегам Африки. Чего стоит одна только схватка с пиратами, что случилась недалеко от Ямайки! Если сказать по совести, пираты — смелый и отчаянный народ, но в этот раз, напав на беззащитную, как им казалось, бригантину, они встретили суровый отпор и поспешили убраться восвояси. Ах, если бы поближе было море, он бы, не медля ни минуты, отправился в путешествие.

Кстати, о путешествиях... Сегодня ночью приснилось ему, будто стоит он на берегу Чу, реки так хорошо знакомой, и удивляется — что-то новое, волнующее видится ему в ее серебристых, играющих силой, волнах, в могучем и плавном стремлении вод. И вдруг он понял — река призывала, река была готова доставить его в любой уголок земли. Но если это так, то почему бы не довериться быстрому и вольному, как ветер, течению, зачем же ждать другого удобного случая отправиться на край земли? В путь, немедленно в путь! Где его верная бригантина?

Не успел Калмаш подумать о своем крылатом корабле, а он — глядь — тут как тут, стоит у берега и, покачиваясь на волне, сверкает белыми, как снег, парусами. Не мешкая, мальчик взбежал на мостик, встал к штурвалу и направил корабль на стремнину реки. И вдруг... мама... Машет ему рукой с берега: «Сынок, куда же ты? На урок опоздаешь...» — «Не волнуйся, мама!— крикнул он в ответ.— Я мигом... Я успею вернуться к уроку...»

И тотчас все исчезло — не стало ни мамы, ни речки Чу, ни аула. На три стороны вокруг лениво-мощными валами дышал океан, а впереди, рукой уже подать, лежала земля. Он вгляделся в очертания берегов и ахнул — да это же Африка! На его карте, да и на всех остальных картах мира, она похожа на созревший корень свеклы.

Только ступил он на землю, как из джунглей, что начинаются почти у самого берега, вышел огромный лев с роскошной густой гривой. За ним, резвясь и играя, выбежали на золотистый, сверкающий под солнцем песок два львенка. Лев и не взглянул на Калмаша, он, широко раскрыв пасть, зевнул, потянулся и развалился на песке, но львята, заметив мальчика, веселой смешной припрыжкой подбежали к нему, стали ласкаться, терлись с добродушным урчанием о его ноги, повисали на нем, словом, всячески предлагали порезвиться с ними. Да какие же это хищники, подумал Калмаш, не без опаски поглаживая загривки львят, это не хищники, а ягнята, любая собака в ауле злее их.

Грозный и тяжелый, предупреждающий рык потряс воздух. Не иначе, как львица, подумал Калмаш, оглядываясь, стараясь угадать, с какой стороны появится разгневанная мама этих симпатичных львят. Громоподобный рык раздался вновь, и Калмаш... проснулся. Сердце его так сильно стучало, что, казалось оно вот-вот выскочит из груди.

Он еще долго лежал, мечтая, крепко завидуя тем ребятам, что живут в Африке. Хорошо им! Вышел со двора — джунгли... Прошел немного — море, волны бьются о скалы, чайки кричат...

Он хотел было снова уснуть, чтобы увидеть продолжение чудесного сна, но, как ни жмурил глаза, сколько ни ворочался с боку на бок, сон не возвращался. Тогда он встал, неслышно оделся и вышел из дома.

Только-только занялась заря. Калмаш взглянул на Чу, река, смутно белея в мягком рассветном тумане, бежала себе, как бежала вчера, третьего дня, десять лет назад. И не было у этой реки ничего схожего с той, что привиделась ему во сне. Дрожь охватила Калмаша, ему стало вдруг грустно и обидно, мечта, которой он жил, всего на один миг, да и то во сне, поманила его, а когда он, обрадованный, шагнул ей навстречу, она обернулась синей птицей и пропала...

Печально вздыхая, Калмаш осторожно приоткрыл скрипучую дверь сарая и проскользнул вовнутрь. В сарае было еще темно, но Калмаш, боясь отца, не стал зажигать огня и на ощупь добрался до стола, на котором и мастерил свои корабли.

Не ладится у них что-то, очень уж не нравятся отцу его занятия. Даже то, что Калмаш, мечтая, разрисовал карту, страшно рассердило отца. «Брось ты заниматься пустым делом, учи уроки и не убивай дни безделушками, с эдаким богатством ты и надгробья мне не поставишь. Разве я не хочу, чтобы ты был первым из первых? Хочу, но... барахлом этим ты ни себя, ни меня не прославишь...»

Обидно Калмашу слушать такое, но отцу что скажешь? Ничего... И Калмаш молчал, а молчанье только подливало масла в огонь.

В сарае посветлело. Калмаш оглядел стол и заволновался — книга о племенах и народностях Африки, самая интересная книга, какая только попадала ему в руки, исчезла. Тетради, учебники, сумка и дневник лежали на столе. Дневник... раскрыт. Так, все понятно... Отец обнаружил двойку по математике и наказал его, забрал книгу. А... карту? Нет, она здесь. Как лежала в углу, рядом с бригантиной, так и лежит. И бригантина целехонька...

Калмаш бережно свернул карту, сунул ее в сумку, и в ту же секунду двери сарая широко распахнулись, вошел отец. «Все, пропал!»— мелькнула в голове мальчика отчаянная мысль, он согнулся, ожидая шлепка, но отец сдержался, не поднял на этот раз руки. С ног до головы оглядев сына, сказал грозно и властно:

— Опять... с утра за свое? Ладно, делай, что хочешь, но, если еще хотя бы одну двойку принесешь, пеняй на себя... Все сожгу, все брошу в огонь, так и знай. Тогда не плачь и не жалуйся, что не предупредил...

Он взял кетмень, вскинул его на плечо и, с силой хлопнув дверью, ушел. А Калмаш понял — дела его плохи... Отец не ругался, не кричал, как всегда, не читал морали, просто сказал и — все. Значит, совсем злой...

Быстро затолкав учебники в сумку, он почти вслед за отцом выскочил из сарая, но за порогом остановился — у него было такое ощущение, что, вернувшись из школы, он ничего из своего богатства уже не найдет. Так, с беспокойным сердцем, словно здесь, за его спиной, оставался враг, Калмаш побрел со двора и всю дорогу до школы думал об отце, на сердце его каменела горькая обида. С неприязненным чувством вспомнил он и слова матери: «Ох, сынок-сынок,— говорила она,— разве отец плохого желает тебе? В заботах о твоем счастье не покладая рук трудится он... Не перечь отцу, слушайся его, мой жеребеночек...»

— Куралбаев, чем занимаешься?

Калмаш вздрогнул, отсутствующим, ничего не понимающим взглядом посмотрел на учительницу.

— Что там у тебя?

Калмаш попытался спрятать карту, но не успел — учительница уже стояла рядом.

— Так... Мы все математикой занимаемся, а Калмаш — географией. Видно, в математике он уже все превзошел. Так, Куралбаев?

Калмаш молчал.

— Ого! Карта мира... Ну-ка, дай и мне полюбоваться,— учительница взяла карту, всмотрелась в нее.— Скажи, пожалуйста, и крест... Что он означает?

В классе наступила тишина.

— Ну что, в молчанку будем играть?

— Крест означает остров,— Калмаш с трудом выдавливал из себя слова, — где прячутся морские пираты.

— Замечательно! А тебе не кажется, Куралбаев, что твое поведение на уроках...

Класс весело и дружно зашумел. Перекрывая шум, кто-то выкрикнул с ходу сочиненные стихи: «Наш Калмаш безумно рад, что сегодня он пират!»

— Стыдно, Куралбаев!-учительница повысила голос. Она свернула карту и хлопнула ею по ладони:— Мое терпение лопнуло... Пока не приведешь отца, на уроки не являйся. А сейчас выйди из класса.

Сдерживая закипевшие на глазах слезы, Калмаш, опустив голову, выскочил в коридор. Отбежал от школы немного и остановился, не зная, куда идти и что делать. Домой он не пойдет... Теперь-то отец, без сомнения, уничтожит его бригантину, бросит ее, как обещал, в огонь... Пусть!

С тяжелым сердцем медленно брел он куда глаза глядят и опомнился лишь тогда, когда перед ним тусклым серебром блеснула спокойная гладь реки.

Что же делать?

Калмаш присел на камень и вдруг весь напрягся — далеко-далеко, приглушенный расстоянием, послышался тревожный и призывный гудок тепловоза...

2

То, что Калмаш не явился из школы к обеду, в доме Куралбаевых никого не встревожило — заигрался мальчуган и позабыл обо всем на свете. Проголодается — прибежит... Но проходил час за часом — Калмаша все не было. И вот уже вечерние сумерки, окутывая землю, просочились в комнаты. Тревожно сгущаясь, они как бы предупреждали хозяев о беде, и первой, конечно, забеспокоилась мать. Она несколько раз выходила к воротам, пристально вглядываясь в дальний конец улицы, потом ее опять отвлекали хлопоты по хозяйству, и она на время забывалась. Но когда, наконец, управилась со скотиной, когда не вечер, а, считай, ночь окутала темным покрывалом маленький аул, сердце матери, переполненное тревогой, не выдержало ожидания:

— Эй, Куралбай,— окликнула она мужа,— что ты сказал утром своему единственному? Ты видишь, что его нет, и сидишь спокойно... Иди ищи мальчика.

Куралбай, однако, и ухом не повел. Только дернул досадливо плечом и сказал:

— Есть захочет — сам придет. Разбаловали негодника, больно много нянчимся с ним... Пора научить его послушанию.

— Куралбай, да что с тобой? Что ты такое говоришь? Неужели сердце твое окаменело?

Муж и на этот раз не шевельнулся. Куда ему идти, думал он о сыне, куда? Да некуда... Зашел, наверное, к кому-нибудь из товарищей и отсиживается там. Нет, хватит гладить его по головке да потакать всем его желаниям и капризам, так можно и сбить человека с пути правильного. Сегодня он делает то, что захочет, а завтра... Нет, надо хладнокровно и без жалости выбить дурь из его головы.

— Что ж,— он услышал, как жена всхлипнула,— так и будем сидеть сложа руки...

У Куралбая дрогнуло сердце, как будто в него с маху всадили шило. Он в гневе повернулся к жене, бранные слова едва не сорвались с губ, но вид совершенно убитой горем жены остановил его. Посверкал глазами Куралбай, но сказать ничего не сказал.

Замерли в тяжелом молчании оба — он и она. Все. чаще, услыхав случайный шорох, она вскидывалась и с надеждой оглядывалась на дверь, ожидая, что та распахнется и войдет он, ее сыночек. Но дверь не открывалась, беспокойство и страх с новой силой овладевали ею. Взглянув на мужа, она вдруг почувствовала к нему, неподвижному и невозмутимому, острую неприязнь. Что же он сидит, думала она, глядя на его чуть сутулую спину и тяжелые плечи, почему он так спокоен? Либо знает что-то, но таит про себя, либо сердце его позабыло, что такое доброта и жалость. Опомнись, хотелось ей крикнуть, ребенок пропал...

Ресницы ее дрогнули, блеснули и медленно скатились по щеке слезинки.

— Упрямец... Железный человек! — не сказала, а почти простонала она.— Сходи же куда-нибудь... Зайди к ребятам, с которыми учится малыш... Лучше уж худое узнать, чем вот так, в неизвестности, мучиться...

И снова ничего не ответил Куралбай, только досадливо, как от мухи, отмахнулся от нее, лег на диван, повернулся лицом к стене и затих.

«Боже!— подумала она в страхе.— Что же это с ним? Так и веет недобрым от него, не глядит даже... Мыслимо ли это — на родного сына рукой махнуть. Быть горю в доме, не уйти от беды».

Теряя рассудок, почти не осознавая того, что делает, она поднялась, бесцельно покружила по комнатам и вдруг, побледнев, как ветром подхваченная, выбежала на улицу, даже не набросив на плечи жакета.

Соседка была дома. Насмерть перепуганная видом матери Калмаша, она вышла с ней, и они, уже вдвоем, пошли по аулу, стучались в каждый дом, в котором, по предположению несчастной матери, Калмаш мог бы остаться на ночь.

Ни в одном из таких домов мальчика не нашли. Не было его и в других домах. Встревоженный, поднялся на ноги весь аул. Искали долго, но тщетно — Калмаш как в воду канул.

И всю ночь, до самого рассвета, бродила по аулу и вокруг него несчастная, потерявшая голову от нежданного горя, мать, всю ночь тревожил округу горестный голос женщины, утратившей в сердце всякую надежду:

— Калмаш, мой Калмаш! Сыночек мой, отзовись!

Взрывалась криком густая темнота, но ничто, кроме короткого эха, не отзывалось в ночи. Взошедшая холодная луна слабым мерцанием осветила степи, реку, аул и маленькую, сгорбленную фигуру женщины.

3

Искали Калмаша всем классом, всей школой, всем аулом. Подняли на ноги районную милицию, объявили даже всесоюзный розыск. Но проходили дни, однако никому так и не удалось выйти на след пропавшего. Десятки опрошенных людей в ответ только пожимали плечами — нет, к сожалению, не видели, не встречали.

Хуже всех, наверное, чувствовала себя Катира Хамитовна. Куда только подевалась, исчезла уверенность в себе, с какой молодая учительница обычно держалась в классе и на людях, она в один день изменилась в лице, осунулась и выглядела так, словно только-только поднялась с постели после тяжелой болезни. Более того, она вдруг с ужасом поняла, что и работать, как прежде, уже не может, страх сковал ее душу и волю, она боялась своих учеников, боялась быть с ними строгой и требовательной и даже не решалась иному шалуну поставить двойку, хотя лучшей оценки проказник своим ответом и не заслуживал.

Наутро после исчезновения Калмаша Катиру Хамитовну пригласил директор. Предложил ей стул, а сам долго мерил широкими нервными шагами кабинет, наконец, остановился, как бы навис над нею, и, сдерживая гнев, сказал:

— Плохо, Катира Хамитовна, очень плохо...

— Да я....

— Подождите, — директор остановил ее движением руки. — Формально вы, может быть, и правы, но мой, смею надеяться, немалый опыт работы подсказывает мне, что в этом. случае вам не достало обычной человеческой чуткости...

— Но простите, агай...

— Еще раз прошу, не перебивайте. По-моему, тут мы столкнулись с фактом превышения власти и оскорбления личности. Мне очень жаль, но если человек не найдется...

Директор не договорил, но она поняла, что кроется за этим многозначительным «если...». Слова директора окончательно лишили учительницу сил и покоя.

А тем временем из района прибыл в аул следователь Каирбек Кусаинов. Опытный юрист, он распутал немало сложных дел, но с таким столкнулся впервые. Поразмыслив, следователь решил прежде побеседовать с родителями пропавшего мальчика. Но что могла сказать ему потрясенная горем мать? Она говорила, что Калмаш — мальчик смирный, драться не любит, чужого вовек не возьмет, младшего не обидит. Учится, правда, не совсем ровно, но такой уж он мальчишка... немного странный, что ли... Выпадет у него свободная минута — бежит на канал, лодки пускает там, корабли разные, которые сам же и мастерит, своими руками. И еще Калмаш всегда волнуется, когда поезд заслышит, смотрит всем поездам вслед, только что вдогонку не бросается...

И с отцом малыша Каирбек Кусаинов тоже поговорил, и с первых же слов Куралбая понял, что тот очень упрямый, жесткий и несговорчивый человек. Не знаю, сказал Куралбай, чего ему не хватает? Живем не хуже людей и все, что надо, у него есть. Для него одного и работаем, ни в чем ему не отказываем. Ну, правда, ругал я его за то, что пустым, никчемным делом занимается, игрушками своими, будь они неладны... Зачем это? Мы сами — люди простые, рабочие, иной раз за целый день и горячего не похлебаешь, крутишься, как белка в колесе... Образования у нас с матерью нету, воспитываем ребенка, как разумеем, как нас родители воспитывали. Мы, ладно... А вот куда учителя смотрят? Почему не видят, чем занимаются дети? Сами же приохотили мальчишку к глупостям, сами учили его вырезать из дерева всякую ерунду и сами же потом вытурили из школы. Пиратом обозвали... Смеялись над ним.. А теперь голову мне морочат— он и такой, он и сякой... Какой такой? Знать ничего не хочу, пусть найдут и вернут мне сына.

Немногого, беседуя с родителями, добился следователь, но все же кое-что для него прояснилось, во всяком случае, мотивы бегства Калмаша — если это бегство, конечно, а не что-нибудь похуже — в какой-то мере стали ему понятны. Мальчик жил как бы в двух мирах. Первый из них, соткан из малозаметных серых будней. Люди взрослые, и те иногда тяготятся однообразностью бытия, а что говорить о впечатлительном эмоциональном мальчишке, который спит и видит во сне море? Детским воображением он создал себе другой мир, солнечный и многоцветный, населенный мужественными и великодушными людьми, мир, в котором добро всегда одерживает верх над злом, мир, в котором даже хищные звери по отношению к детям мудры и снисходительны... Увы, в своем увлечении мальчик не то что мудрости — простого понимания со стороны не встретил, никто не помог Калмашу уравновесить в душе два мира, как-то увязать их друг с другом, никто не подсказал ему, что мечта, оторванная от жизни, всего лишь пустой и бесплодный звук, красивая, но бесполезная и даже опасная картинка... Нет, взрослые люди мудрости предпочли свое право на грубое насилие, они отрывали мальчика от созданного им мира, совсем не замечая того, что делают ему больно... Никто, ни отец, ни учительница...

На этом месте следователь прервал свои размышления, поскольку в строгой логической цепи его рассуждений появилось новое звено, вернее — новое лицо, а именно — Катира Хамитовна, классная руководительница Калмаша. Каирбек Кусаинов имел, конечно, право на догадки и рабочие гипотезы, но предпочитал все-таки больше опираться на неумолимость фактов и хорошее знание характеров действующих лиц. Вот почему он не стал делать преждевременные выводы, попрощался с Куралбаевыми и направился к директору школы, чтобы там, в его кабинете, встретиться и поговорить с Катирой Хамитовной.

...Учительница предполагала, что следователь станет беседовать с нею с глазу на глаз, но, шагнув в кабинет, была поражена множеством находящихся там людей. Кроме самого следователя, в кабинете сидели директор Нургиса Тойболдиевич, преподавательница русского языка Валентина Петровна и еще трое или четверо аулчан члены штаба ко розыску Калмаша, те, кто с первого дня суматохи не знал, пожалуй, и минуты покоя.

— Катира Хамитовна?— следователь приветливо улыбнулся.— Проходите, присаживайтесь...

— Чем могу быть полезна?— она задала вопрос больше для того, чтобы справиться с волнением.

— Расскажите нам о Калмаше Куралбаеве... Я понимаю — вы расстроены... Пропал, можно сказать... ваш собственный ребенок.

Учительница, сцепив пальцы рук, помолчала.

— Не знаю, что именно вас интересует... В классе — двадцать девять ребятишек, все разные, на каждого угодить трудно. Но я старалась никого особо не выделять и перед всеми ставила одну задачу — знать предмет... Математика — предмет сложный, не всем дается, кому-то и трудно... С такими мне, как пастуху с хромыми овцами, приходится дополнительно возиться, где и подстегнешь кого, а где и пристыдишь...

— Катира Хамитовна, я просил вас рассказать о Калмаше Куралбаеве... Как учится он, как ведет себя?

— На мой взгляд, мальчишка ведет себя грубо и вызывающе. Математика его, как я заметила, интересует мало, точнее сказать — вовсе не интересует. Я старалась увлечь его, но куда там. Он занимался на уроках чем угодно — только не математикой. Возился, смотрел в окно, читал какие-то книги. А его тетради? Сердцу больно смотреть на них... Все обложки в рисунках зверей. Там тебе и змеи, и тигры, скалящие зубы, и раки, и лягушки... К тому же Калмаш — избалован, непослушен, упрям... А книги? Вы бы посмотрели, какие он читает книги? О ворах-разбойниках, о бродягах, о пиратах.

— Кто не грешен...— следователь улыбнулся.

— С Калмашем случай особый. Его увлечение морями и пиратами становится просто нездоровым.. Недавно класс писал сочинение. Тема «Мой любимый герой». И кого же, вы думаете, выбрал Калмаш? Робинзона Крузо! Господи — дикаря в герои. Нет-нет, я не посягаю на авторитет Валентины Петровны, но воспитание детей наше общее дело, и я не могу сказать, что Валентина Петровна поступила правильно, поставив Куралбаеву за такое сочинение пятерку. Разве советскому человеку такие герои нужны? Первоцелинники, правофланговые пятилетки, космонавты — вот герои, вот с кого надо брать пример молодому поколению...

— Простите, Катира Хамитовта,— директору все, что говорила. учительница не совсем нравилось и он воспользовался паузой, чтобы вмешаться в разговор. — Мы не на педсовете... Человек пропал, вы понимаете это?

— Чего же не понять?

— А у меня такое впечатление, что вы всячески пытаетесь предстать перед нами... как бы это сказать... в благоприятном свете. Да-да. От вас ждут объективной характеристики, а вы рисуете нам портрет эдакого злостного шалопая. Так ли это?

— Зачем же? Зря наговаривать я не стану... По другим предметам мальчик занимается неплохо. Не чурается он и общественной работы, по его инициативе оборудован живой уголок. В мальчике, я заметила, сильно развито стремление к самостоятельности, давления со стороны он не терпит, может, потому скрытный такой и держится так, особняком...

— А что вы скажете,— следователь повертел в пальцах карандаш, — о семье Калмаша, о родителях?

— Дружная, кажется, семья, хорошая... Отец — поливальщик, передовик... Мать — свекловод.

Потом долго и обстоятельно говорила Валентина Петровна. Она сказала, что обвинить Катиру Хамитовну в исчезновении мальчугана, конечно же, нельзя, что в своей требовательности Катира Хамитовна, как педагог, была права, что строгость учителя всегда, или почти всегда, исходит из благородных побуждений, но... применяя строгость как сильнодействующее средство, мы иногда перегибаем палку. В душе каждого ребенка есть струны, которые так просто не заденешь, касаться их надо очень осторожно, исподволь, незаметно, я бы сказала, ласково. Учитель, если он настоящий учитель, должен чувствовать душу ребенка и знать его характер лучше, чем свой...

— Вот и Калмаш,— Валентина Петровна помолчала, переводя дыхание.— То, что Катира Хамитовна относит к разряду пустопорожних и даже вредных интересов, я склонна считать здоровым и нормальным увлечением мальчишки. От нас требовалось только помочь Калмашу определить меру своего увлечения, сделать так, чтобы ребенок, мечтая, всегда чувствовал под ногами землю. Помогли мы? Нет... Катира Хамитовна поступила неверно. Можно было сделать самое строгое внушение ученику, но смеяться над тем, что бесконечно дорого сердцу ребенка, нельзя. Здесь и завязан узелок, товарищ следователь, здесь... И не такой уж он распущенный баловник, он и шалит-то меньше других. Он, если хотите, просто беспомощный пленник, угодивший в сети собственного живого воображения...

А мы сами, подумал следователь, слушая Валентину Петровну, разве мы сейчас не барахтаемся в сетях собственного живого воображения? Столько слов и ни единой нити, которая указала бы — где, в каком месте искать мальчика? Не имея под рукой шкуры, мы, тем не менее, с самым серьезным видом кроим шубу.

Разбежались мысли у следователя, он устремлялся за ними вслед, ловил и выстраивал их, но то одна мысль, то другая ломали строй, и он, в погоне за ними, сам то и дело уходил в сторону и тогда с тоской думал о том, что розыск, кажется, затянется, что желание всех этих людей помочь ему остается всего лишь желанием, а многословие и обстоятельность рассказов оборачиваются вдруг дремучим лесом, в дебрях которого очень даже просто заблудиться.

И еще о том подумал следователь, что мальчишке сейчас, наверное, здорово икается, имя его не сходит с уст доброй сотни людей. Где ты, Калмаш, а? И какой же ты большой проказник, раз заставил серьезного человека, следователя, беспомощно барахтаться в странных воспоминаниях и он, этот серьезный человек, уже и не знает, где кончаются картинки собственного детства и возникают образы твоего. Сейчас бы только слушать, что говорят собравшиеся в кабинете люди, а он и слушает их, и видит перед своим мысленным взором твое море, Калмаш, твою бригантину и те удивительные земли, где живут совершенно незнакомые