1

...И в том году необыкновенно рано поднялись молодые весенние травы. Солнце еще только-только набирало силу, а бескрайние степи, что начинаются у нас от околицы аула и широко тянутся до самых синих гор, уже сплошь покрылись буйной зеленью и цветами. И как-так незаметно и быстро миновала пора, о которой в народе говорят: «су тасыды, сут пысты», что означает, если перевести дословно: «вода разлилась, молоко закипело». Так говорят, наверное, потому, что всегда в пору ранней весны молоко становится безвкусным и жиденьким и пахнет оно талой водой и горькой зеленью.

Весной степи напоминают ковер невиданной красоты, в затейливом узоре которого из множества ярких и нежных красок более всего заметен алый как бы мерцающий цвет. Это степные тюльпаны, густо рассыпанные по полю, тихо и мерно покачиваются на тонких стеблях, а издали кажется, что там, впереди, бушует и стелется по земле широкое пламя пожара.

Но вот, сменяя друг друга, пролетели первые весенние дни. И на глазах заметно гасла и меркла, теряя живые и теплые краски, степь. Весенний ковер из цветов как бы отодвигался от аула и медленно поднимался в горы, все дальше и выше. И наступил день, когда в ауле и вблизи его исчезли не только тюльпаны, по и маки, чьи пугливые стайки еще вчера толпились в каждом дворе.

Цветы исчезли, и мне опять, как всегда, стало немножко грустно. Что ни говори, а степь без цветов похожа на дом, из которого вдруг и навсегда ушло солнце. Да, мне стало грустно, а к грусти добавилось еще и глухое, нарастающее с каждым днем беспокойство. Дело в том, что наш учитель литературы дал нам на каникулы задание — написать сочинение. Тема «Весенние цветы». Тема хорошая, она мне нравится, но цветы, которыми еще два дня назад я мог любоваться из окна своей комнаты, исчезли, отцвели свое и исчезли. Оставалось либо, захватив тетрадку, идти за цветами в горы, либо сочинять на месте, полагаясь только на собственное воображение и фантазию. А они меня, я честно признаюсь, уже не раз подводили.

Но делать нечего — в школу с пустыми руками являться нельзя, стыдно. Значит, плохо там или хорошо получится, а писать надо. Поразмыслив так, я со вздохом открыл тетрадь, настроил вечное перо и... снова надолго задумался, не зная, как и с чего начать сочинение. Э, начну, как начнется, а там видно будет. «Цветы — самое дорогое, что дарит людям весна. Все мы любим цветы, каждый хочет подержать их в руках, и только человек с черствой душой может равнодушно пройти мимо, например, тюльпана. Он не склонится над ним, он просто не заметит его. Но добрые сердца тянуться к цветам, как сами цветы тянутся к солнцу. А разве цветы — не лучший подарок девушке?» Чувствую — дело бойко пошло. Я мог бы в таком духе продолжать и дальше, вспоминая по ходу все, что успел прочесть о цветах и любви, но вдруг подумал о том, что с таким сочинением я, пожалуй, наживу себе крупные неприятности. Это уж точно — кое-кто не упустит случая съехидничать, а еще хуже, если сам учитель прочтет сочинение вслух и скажет: «Ишь, какой! Материнское молоко на губах не обсохло, а туда же — о любви думает...» Засмеют тогда в классе.

Так жалко было, так жалко, но я, не раздумывая больше, решительно перечеркнул написанное. Не пойдет! Надо по-другому и так, чтобы мое сочинение не оказалось похожим на другие. Все в классе, я был уверен в этом, напишут просто о цветах, пусть и красивых но все же о самых обыкновенных цветах, о тех же тюльпанах, например, или маках, что еще вчера цвели и красовались под моим окном. А раз так, то мне надо написать о цветах необыкновенных, которых никто на свете, кроме меня, еще не видел.

Вот тут-то, не знаю почему, вспомнились мне вдруг цветы на платье Гульзат. Когда Гульзат в этом платьице вышла вчера на солнечную улицу, то мне показалось, что вся она обрызгана прозрачными каплями дождя. Вот какие цветы! А что, подумал я, возьму и напишу о них. В конце концов, как любит повторять наш учитель: каждый соловей по-своему поет. Почему же мне не спеть по-своему?

Вспомнив Гульзат, я тут же мысленно представил ее, увидел грустные глаза и лицо, обрамленное черными волосами. Красивая девочка — Гульзат, ей, как никакой другой девчонке в классе, к лицу строгая черная форма с белым воротничком. Правда, в последнее время он зачастила на уроки в платье и каждый раз — в новом. Девчонки, оглядывая и тормоша подружку, ахали от восторга, учителя недовольно хмурились, а я... мне такие дни становилось не по себе, порой я даже не решался подойти к Гульзат и заговорить с нею. Что здесь такое, не знаю, но Гульзат, сменив школьную форму на платье, вся как-то сразу менялась, взгляд ее менялся, жесты, голос, мне казалось, что такая Гульзат намного старше и взрослее меня. Потому, может быть, и овладевало мной странное беспокойство, а однажды я вдруг подумал о том, что эта девочка возьмет и исчезнет, ну, уедет куда-нибудь. С нее станется!

Я так ушел в себя, что даже вздрогнул, заслышав на улице, под окном, приглушенные смех и голоса. Один из них я узнал сразу. Осторожно, из глубины комнаты, глянул в окно — так и есть, это она, Гульзат. Легка на по мине, подумал я, верно говорят люди, кто тебе вспомнится, тот тебе тут же и явится. Э, да они и вправду сюда идут.

Я покрутился на месте, а потом отчаянно заметался по комнате, пытаясь в одну минуту навести в ней маломальский порядок. Конечно же, не успел... Солнечным вихрем ворвался веселый девичий смех.

— Добрый день, Кайрош!

— Здравствуйте!— я здорово растерялся и, не зная, что делать, столбом стоял посреди комнаты.— Проходите... Я сейчас уберу. Тут у меня, понимаете, небольшой беспорядок.

— Ничего, Кайрош, не смущайся, — Гульзат засмеялась.— Лично я на такие пустяки не обращаю внимания. Но за Тунык, — Гульзат лукаво покосилась на подружку, — за Тунык я не ручаюсь...

— А что я? Выдумщица ты, Гульзат, — Тунык мягко улыбнулась, влажно блеснула белая ровная полоска зубов. — Я-то смеяться над ним не стану, а вот ты... Смотри, совсем парня смутила.

Тут я окончательно сконфузился и растерялся. Приди Гульзат одна, я бы не чувствовал себя так... нелепо, что ли. Но Тунык, она все же из другого класса, мы мало знакомы, и как вести себя с ней, о чем говорить, убей бог, не знаю... Ладно, сейчас скоренько подмету пол, а там посмотрим.

— Я сейчас, девочки... Одну минуту.

— Нет-нет!— Гульзат отобрала у меня веник.— Я сама подмету.

— Нет, я сам. — Гульзат, не мешай Кайрошу, — сказала Тунык. — Очень ему даже идет вот так... с веником.

— Фи! Какой же он тогда мужчина... с веником? Я сказала — не разрешаю!

Гульзат решительно отодвинула меня и принялась за уборку. Я, не зная, чем заняться, придвинул к столу стулья, пробормотал:

— Садитесь, Тунык.

— Спасибо! Но мы уже устали от сиденья... Целый день только и делаем, что сидим.

— Интересно... Сидеть — не сено косить, не устанешь.

— А мы устали! — Тунык упрямо сдвинула черные тонкие бровки.— Не верите, спросите у Гульзат.

— Точно, точно! — Гульзат крутнулась на одной ноге. — Тунык до того устала, что и мне никакого покоя не было. Скучно, говорит, пойдем к Кайрошу...

— И-й, обманщица! Сама же меня притащила сюда... Ты же первая сказала — идем к Кайрошу, давно не видела его, соскучилась. Разве не так!

— Ой, смотри-ка, что она говорит?!

Гульзат вихрем налетела на подружку, закружила ее по комнате, завертела. Потом повернулась ко мне:

— Кайрош, пойдем куда-нибудь... Нам и в самом деле скучно. Такой день хороший, а мы по домам сидим.

— Да куда идти-то?

— А это уж твоя забота... Думай! Нам с Тунык все равно — куда?

— Тогда,— я почему-то оглянулся на двери и понизил голос,— тогда давайте на Шокпарасу, а? Вот будет прогулка.

— Неплохо, но как же мы туда доберемся? Далеко. — Пустяки! Все очень просто. Сядем на первый же попутный товарняк, а на перевале спрыгнем. Так все делают.

— О, это идея!— Гульзат загорелась.— Тунык, что скажешь? Ты согласна? — Решайте... Как вы, так и я.

— Тогда вот что!— Гульзат, как минуту назад я, заговорила вполголоса.— Всем одеться потеплее. Взять с собой пиалушки, чайник, еду. Ночевать останемся там, а утром наберем цветов — и домой.

— Ой, страшно ночью-то!— перебила Тунык подругу Гульзат с минуту помолчала, смешно поморгала свои ми черными глазами и отрезала:

— Чего бояться? Все, кто ходит на перевал за цвета ми, ночуют там... А нас как-никак трое. Не стыдно бояться?

— А что мы скажем дома?

— Скажем, что были в соседнем колхозе, к подруге ходили. Вот и все.

На этот раз замолчали, и надолго, все трое. Глядя на девчонок, я думал о том, что если наш заговор раскроется, мне тоже несдобровать. Но что будет с ними? Матери придут в такой гнев, что вырвут бедняжкам волосы. Представив такое, я даже поежился.

— Ну, чего стоим? — Гульзат нетерпеливо дернул плечиком. — Все решено, пора в путь-дорогу... Кайрош?

— Я готов.

— Тогда собирайся и жди нас на том берегу канала.

— Ладно... Но вы, смотрите, не задерживайтесь. Долго ждать не буду.

— Мы быстро, Кайрош, быстро...

Гульзат с Тунык убежали, оставив меня в полном замешательстве. Впервые вижу Гульзат такой решительной и смелой. В моей голове все мысли смешались в кучу малу, и я никак не мог сообразить — хорошо или плохо поступаем мы, отправляясь с ночевкой в горы? Как ни крути, а во всей этой истории, откройся она родителям, виновным кругом окажусь я один. Старшие рассудят просто: ты — мальчик, ты и подбил девочек на глупость, сами они до такого никогда бы не додумались. Так уж и никогда... А может быть, девчонки заранее договорились о прогулке, но так ловко повели разговор, что в заводилах оказался я. Идти-то на Шокпарасу — моя идея, а чья идея — с того, значит, и спрос. Да, если кто узнает, считай, пропали мы, пропали...

В общем, собираясь в дорогу, я время от времени подумывал, — а не отказаться ли мне, пока не поздно, от затеи, но страх, появляясь в душе, тут же и таял под напором другого, неясного для меня, но волнующего чувства. Конечно, я не мог определить словами, что же именно так волновало меня, почему так сладко и щемяще сжималось сердце. Точно знаю одно — было в душе ощущение какого-то праздника, предчувствие радости... Если мы совершим задуманное, ночь ожидает меня необыкновенная...

2

Встретились мы, как и условились, на том берегу канала. Ждать себя подружки долго не заставили.

— Ребята, быстро!— скомандовала Гульзат.— До перевала надо добраться как можно скорее.

На ней — теплая куртка, под курткой пододет старенький красный джемпер. Тунык явилась в отцовой фуфайке. Что до меня, то я, рассчитывая на теплую ночь, отправился в одном пиджачке.

— Не замерзнешь?— спросила Гульзат.

— Не... тепло же.

— В горах прохладно... Сбегай домой, что-нибудь потеплее найди.

— Да ну!— я отмахнулся .— Домой еще идти. — . Иди, мы подождем тебя.

— Не стоит,— вмешалась Тунык.— Будем туда-сюда бегать — обязательно попадемся на глаза кому-нибудь. Пошли. А если Кайрошу холодно станет, так и быть, уступлю фуфайку.

— Вот еще! — я сердито взглянул на Тунык.— Пусть даже снег пойдет — я не замерзну. — Все тогда... Пошли!

И Гульзат первой решительно двинулась вперед. Пошли мы к разъезду не по дороге, а напрямик, через степь — так было ближе намного.

Шокпарасу — вершина из пяти довольно высоких, возвышающихся друг над другом и причудливо сплетенных между собой холмов. И каждый холм — как бы ступенька. Иди себе по ним и доберешься до самой вершины. Но мы так высоко, конечно же, заходить не станем. Когда поезд, одолевая затяжной подъем, погасит скорость и станет плестись еле-еле, почти прилипая колесами к рельсам, мы спрыгнем, поднимемся немного выше и там, где-нибудь рядом с рекой, найдем себе место для привала.

Красиво на Шокпарасу, так красиво, что у меня всякий раз, когда я попадаю в горы, дух захватывает. Наверное, все краски природы, все цветы ее собраны здесь. Красное, нежно-алое, зеленое, голубое, изумрудное — все сохраняет свою прелесть до самой середины знойного лета. В неглубоких овражках прыгают по камушкам и по-соловьиному звонко поют ручьи, в любом овражке непременно найдется родничок с такой прозрачной водой, что и не хочешь, а подойдешь и напьешься. И везде, повсюду волнуется легким ветерком высокая трава, такая высокая и густая, что в ней без труда можно спрятать верблюда. Нет, я убежден, что лучшего места, чем Шокпарасу, на всей земле нету. Если все сложится хорошо, мы таких цветов принесем домой, каких в долине, близ аула, и весной не сыщется.

Но до Шокпарасу еще надо добраться, а пока же мы не торопясь плетемся к разъезду, и я опять сомневаюсь в правильности нашего поступка и думаю о том, что если я втайне побаиваюсь черной ночи Шокпарских гор, то что же тогда должны чувствовать сейчас девчонки. Да они, наверное, умирают от страха... Может быть, все же вернуться с разъезда домой — дорога, мол, дальняя, да еще эта ночь впереди... Но, думая так, я знал, что этих слов из меня и клещами не вытащишь.

— Смотри, Гульзат, Кайрош-то наш совсем один заскучал, — Тунык, смеясь, толкнула плечом подружку.

— Ничего подобного... Мне не скучно.

— А вот и скучаете... У вас настроение испортилось, я вижу.

— Кажется вам, вот и выдумываете.

Честно говоря, я растерялся — девочка, наверное, угадала мои тайные мысли о возвращении. Выручила Гульзат.

— Ну, чего вы ломаетесь? Чего друг другу выкаете?— она поочередно с ног до головы оглядела нас с Тунык. — Такие вежливые, что даже противно.

— Э, Гульзат, как же я могу говорить Тунык — ты?

— А что — она тебе старшая сестра?

— Старшая не старшая, а все равно.

— И мне, — отозвалась Тунык, — мне тоже как-то неудобно...

— А я,— Гульзат отбежала в сторону,— не подойду к вам до тех пор, пока вы не станете разговаривать нормально. Поняли? Вот так!

Гульзат прибавила шагу и через несколько минут ушла от нас довольно далеко. Идет, на ходу перекладывая с руки на руку небольшой узелок. На Тунык и меня — никакого внимания. Идет себе, постепенно все удаляясь и удаляясь.

— Разрешите, я понесу, — я попытался перехватить из рук Тунык сумку.

— Нет,— она отвела руку, — сначала исполните просьбу Гульзат.

— Хорошо, с этой минуты мы на «ты». — А я не могу так.

— Почему вы не можете?

— Ага, опять! Где же ваше обещание?

— И правда... Привычка, что ли?

— Отвыкайте.

— А ты?

— Я тоже постараюсь.

Гульзат там, впереди, остановилась вдруг, потом повернулась к нам и махнула рукой:

— Змея! Смотрите, змея...

Я испугался за Гульзат и что есть духу кинулся к ней. 3мея, тонкая и пестрая, лежала под кустиком полыни. Почуя нас, она подняла голову, вперив в меня холодные глаза. Остро и угрожающе мерцало, подрагивало ее раздвоенное жало.

Сердце мое замерло. Всегда, когда я вижу змею, омерзение и страх охватывают меня. Так случилось и на этот раз. Вздрогнув всем телом, я отшатнулся.

— Так-так, голубушка,— Гульзат, приговаривая, приближалась к змее. — Сейчас мы тебе выдернем язык, положим его в карман.

— Оставь, Гульзат!— Тунык, широко распахнув карие глаза, тоже попятилась назад. — Весной у змеи знаешь какой яд? Чуть тронет — и все.

— Тсс!— прошептала Гульзат. — Не называйте по имени... А раз назвали — все, надо задавить. Иначе она все равно найдет меня где-нибудь и ужалит.

Только теперь я увидел в руках Гульзат палку. Где и когда успела она найти ее? Девочка схватила спекшийся на солнце кусок земли и швырнула им в гадину. Змея со свистом развернула кольца и поползла к нам. Я мигом оказался на той стороне арыка, Тунык — за мной. А Гульзат — ни с места, стоит и целит палкой в голову змеи. Подобной храбрости я даже и не предполагал в Гульзат. Девчонка все-таки... А родись мальчишкой — настоящим бы разбойником выросла. А ты, с запозданием подумал я о себе, ты — мальчишка, а испугался. Стало стыдно, и я хотел уже вернуться, но вижу — там все кончено, Гульзат ловким ударом пришибла змею.

— Эх вы, трусишки!— Гульзат подхватила змею палкой.— Ну, вежливые люди, кому из вас это на шею положить? Живо признавайтесь, а не то...

— Брось, Гульзат!— взмолилась Тунык.— Какие шутки?! Ты что, не знаешь, змею поднимешь — врага наживешь.

— Я не суеверная... Или делайте, как сказала, или... Ну?!

— Да мы давно на «ты».

— Не верю! Говорите при мне.

— Ты,— поспешно сказала Тунык.

— Ты,— помедлив, ответил я.

— А, герои! Вот так и впредь слушайтесь, не сердите меня, не расстраивайте... Напоминаю, что змей в горах много. Все ли понятно?

— Согласны, мы согласны,— Тунык, улыбаясь, смотрела на подружку.— Но брось ты эту... гадость... Противно!

— Очень красивая змея. А что испугались — так вам и надо!

— Что же мы такого сделали?

— Повинны... А в чем — подумай... Ладно, пошли дальше.

Она взяла Тунык под руку и увлекла ее вперед. Взглянув на меня, сказала:

— Шире шаг! Идти так идти — по-солдатски...

Кайрош, подхватывай Тунык с той стороны.

— Мне и так хорошо.

— Смотри, малыш! Ты, кажется, забыл про змею. Очутится она на твоей голове.

— Почему на моей?— я немного обиделся.

— А спроси у сестрички — почему? Она знает...

Я настороженно взглянул на Гульзат — в ее голосе послышались какие-то новые и не очень мне понятные нотки. Точнее — совсем не понятные. Что с ней такое? И о чем она?

— Ничего не поделаешь, Кайрош, пусть будет так, как хочет Гульзат.

Тунык подставила локоток, и я осторожно взял ее под руку.

Чем дальше уходили мы от аула, тем больше встреч чалось нам цветов. И мне казалось, что нежные соцветия, прячась в густой траве, идут следом за нами, перебегая с места на место. Вот те, неяркие и голубые, как будто испугалась незваных гостей, смотрят на нас с недоверием удивлением и качают головками. А другие, те, что столпились в лощине, похожи на девушек в шелковых платках — кружатся девушки и, наверное, поют какую-нибудь веселую, а может быть, наоборот, грустную песню. Слева от нас, на зеленом склоне холма, качаются ветром белоголовые цветы, напоминая издали играющих на солнышке ягнят.

Гульзат и Тунык, утопая в траве, идут среди цветов, а я поотстал, держусь позади девочек и не спешу догонять их. Сердце мое заворожено картиной цветущей степи. Остается только найти слова, и учитель будет доволен моим сочинением. И вот что удивительно — я чувствую себя так, словно впервые в жизни вижу весенние степи. Склоняясь к цветам, я жалел о том, что не знаю названий их. Ну, какой же я парень из аула, если из всех цветов могу назвать только красные да желтые тюльпаны! Эх, подумал я, перенести бы все эти цветы в аул и посадить бы их во дворе школы... Красота! Я замедлил шаг, прислушиваясь к теплому дыханию степи. В тишине слышно спокойное деловитое жужжание пчел, перелетающих с цветка на цветок. Время от вре-мени ровное жужжание перекрывает сытое рассерженное гудение шмеля. А вот в двух шагах от меня, невидимая, чивиркнула какая-то пичуга, вскрикнула и умолкла, наверное, испугалась, что я обнаружу ее гнездышко. И неожиданно так, как летний слепой дождь, возникающий из ниоткуда, обрушилась на землю с высоты трель жаворонка.

Чу! А это что за гул? В следующее мгновение поднял — гудят, поют свою бесконечную песню провода высоковольтной линии. Широкоплечие опоры, размашисто вышагивая на длинных голенастых ногах, как бы удаляются за холмы, к горизонту, туда, где высоко-высоко, еле видный, плывет в синеве неба журавлиный клин — кажется, что кто-то, пытаясь остановить на бегу облако, зашвырнул в небо аркан.

Впереди меня внезапно взметнулся вихрь и, с корнем вырывая цветы и кустики полыни, по широкому кругу ринулся в степь. Казалось, он уходит, но вдруг, сделав резкий разворот, вихрь вернулся назад и, пританцовывая вокруг девочек, налетал на них, трепал подолы платьев. Девчонки смеялись и отмахивались от него, как от расшалившегося мальчишки.

— Кай-ро-о-ош, смотри, поезд идет!

— А не обманываете?

— Правда, правда... Иди сюда скорей!

Одним духом взбежал я на холм. Точно — вдали не шел, а, как показалось мне, плыл по зеленым волнам, одолевая подъем, пассажирский поезд. Когда он повернулся в нашу сторону, солнечные лучи буйным потоком захлестнули вагоны, засверкали разноцветной слюдой стекла окон, с крыш посыпались яркие белые искры, такие яркие, что глазам было больно смотреть на них.

— Эх, была бы я проводницей!

— Я тоже хочу,— поддержала подругу Тунык.

— Кайрош, а тебе нравится?

— Впечатляет!— ответил я, не отрывая взгляда от медленно проплывающего поезда.

— Сесть бы на него и уехать на край света, далеко-далеко. И уеду, вот только школу закончу.

— Я тоже... Страсть люблю кататься на поезде.

— Тунык, ты как хочешь, а я после школы проводницей пойду работать. Сколько всего можно увидеть, представляешь?

А поезд, еле слышно постукивая по рельсам, все уплывал и уплывал. Мы молчали. Прикрыв глаза ладонью, я следил за скорым до тех пор, пока последний вагон не скрылся за высоким холмом. А еще через несколько минут затих, растаял в тишине ритмичный волнующий перестук колес.

3

— Вот здесь мы устроим привал!

— Не высоко ли?

— Почему? Очень даже хорошо... Огни станции отсюда видны, до реки два шага, и прохожий случайный с дороги нас не заметит. Другого такого места не найти.

— Кайрош!— позвала меня Тунык.— Неси сюда сумку. Вот — Гульзат место облюбовала. А ты что скажешь?

— Не возражаю,— я подумал и уточнил.— Не смею возражать. Лично я не хочу змею на шею. Пусть будет так, как хочет Гульзат. Вот только... трава здесь невысокая.

— Как раз и хорошо! На высокой траве ночью росы много. Насквозь промокнешь.

— Вот так! — Тунык весело рассмеялась.— Нет ничего такого на свете, чего не знала бы наша Гульзат. — Потому она и Гульзат!

Я хотел пошутить, но шутки не получилось, и Гульзат пучком травы несколько раз не больно хлестнула меня по спине, приговаривая: — Получай! Не делай из меня всезнайку, святую какую-то, не делай... Не подмазывайся! Забыл о змее? И ты забыла, Тунык?

— Помним, помним! — в один голос ответили мы и подняли руки.— Больше не будем... Сдаемся.

— А, если так, хорошо... Кайрош, вот тебе банка — принеси воды. Чай поставим.

— Есть! Будет сделано...

Спускаясь к реке, я услышал, как Тунык вполголоса сказала Гульзат:

— Повеселел Кайрош...

Гульзат что-то ответила ей, но слов я не разобрал. Остановиться же и слушать, что говорят о тебе, было стыдно, и я, цепляясь за кусты, почти покатился вниз. Посыпались, обгоняя меня, мелкие камешки.

Течение у реки — быстрое, вода летит в берегах, легко и весело прорываясь сквозь густой зеленый заслон кустарников. То здесь, то там на водной глади вспыхивают, как улыбки, солнечные блики. Время к вечеру, от невысоких камней ложатся на воду косые тени, и там, где они ложатся, вода кажется темной, непрозрачной. Наклонно, вразрез течению, я опустил банку. Бурная вода стремительно ворвалась в посудину и едва не выбила ее у меня из рук. Вода, белая от бешенства, еще некоторое время кружилась и клокотала в банке, но, плененная, нехотя успокоилась, посветлела, стала прозрачной.

Наскоро умывшись, я той же тропкой поднялся к нашему биваку. Девочки хлопотали, устраивая ночлег, и, видимо, не заметили моего появления. Я тоже не сразу подошел к ним, остановился невдалеке и засмотрелся на белеющие внизу домики станции «Шокпар». В мягком вечернем свете хорошо была видна извивающаяся между холмами сверкающая колея железной дороги, той самой, по которой мы добрались сюда. А слева от меня, перевалом, неспешно бредет, возвращаясь с пастьбы, стадо коров. Стадо далеко, но или вечерний воздух таков, или это вообще свойство гор, но я прекрасно слышу и теплое сытое мычание коров, и голос пастуха, беззлобно ругающего отставшую буренку. «Эй, холера ненасытная,— ворчал пастух, сопровождая слова резким выстрелом длинного кнута,— не напаслась за день, что ли? Ну куда, куда тебя несет?».

Опять налетел из ущелья, но не вихрь, а легкий ветерок, озоруя, взъерошил травы и тут же стих. В воздухе густо разлился нежный горьковатый аромат цветущей джиды, зеленых водорослей и свежей речной влаги. Всей грудью вдыхаю я чистый горный воздух и не могу надышаться, как не могу наглядеться на удивительную красоту окрестных видов. Есть ли рай на небе или нет, не знаю, а на земле есть — вот он, здесь, лежит передо мной. Эх, был бы я художником, умел бы я рисовать! Да что поделаешь, не дано мне такого дара...

— Кайрош!

Я так задумался, что позабыл обо всем на свете и даже не сразу сообразил, что это Гульзат окликает меня.

— Кайрош, где ты там ходишь? Собака подохла.

— Не понял... Какая собака?

— Обыкновенная... Ваша собака, белая.

— И-и, лгунишка! Нет у нас белой собаки, что выдумываешь?

— Ай, Кайрош, разве ты не знаешь, что так говорят о водоносе, когда он опаздывает? Или просто о человеке, который ушел по воду и запропал.

— Ей-богу, впервые слышу.

— Эх ты! Надо знать такое... Что же ты, был у реки, а не умылся.

— Я умывался.

— Только грязь развез... Грязнуля!

Ее слова и тон старшей сестры нисколько меня не обидели, напротив, в ее упреках слышались мне доброта и затаенная ласка. Что это с ней поделалось? Еще вчера она при встрече со мной скромно опускала глаза, подчеркнуто признавая мое старшинство, а сегодня, глядика, куда подевались ее стеснительность и робость. Тут, наверное, природа виновата, решил я, это она освободила нас от каких-то условностей, которые там, в ауле, может быть, приличны и к месту, а здесь, в горах, показались бы смешными. Я ведь тоже чувствую себя освобожденным и сильным, на душе у меня легко, и мне хочется сказать Гульзат что-то необыкновенное, чего никогда не говорил.

— Кайрош, не обижайся, я шутила,— тихий голос Гульзат заставил сильнее забиться мое сердце.— Сначала я хотела напугать тебя, схватить... Вижу — стоишь и ничего вокруг себя не видишь.

— Понимаю,— ответил я.— Даже если ты и серьезно все говорила, я ничего, я не против...

— Правда? Я тоже...

Подошла Тунык, и Гульзат не договорила, умолкла. Жаль, подумал я, теперь не узнаю, что она хотела сказать.

— О чем опять спорите?— спросила Тунык.

— Кто-то схватил Кайроша,— Гульзат засмеялась.— Едва вырвался, бедняжка.

— Кто же?

— А кто знает? Шайтан, наверное.

— Боже!— Тунык в непритворном испуге закрыла лицо ладошками.— Откуда ж он взялся?

— Тунык, ничего не было, — мне отчего-то был приятен испуг девочки — не за кого-то, за меня испугалась.— Просто у Гульзат хорошее настроение, играет она.

— Правда, правда!— Гульзат покивала головой.— Сегодня я хочу баловаться, хулиганить хочу.

— Ох, и напугали! Разве можно так шутить, Гульзат?

— Можно... Вечером, когда стемнеет, еще не то будет. Вот увидишь.

— Тогда мы с Кайрошем возьмем да и уедем.

— И уезжайте! Сейчас же уезжайте.

От этих слов Гульзат, в которых ясно слышались обида и еще что-то непонятное для меня, Тунык сникла. Подошла к подружке, виновато, как бы испрашивая прошения, обняла ее, прижалась к плечу. Гульзат не отстранилась, хотя я видел, как трудно было ей сдержаться.

— Думаете, боюсь одна?— голос Гульзат дрогнул.— А вот и нет... Что? Здесь те же звезды, такое же, как и везде, небо. Разведу костер и буду себе сидеть.

— А потом? — меня будто толкнул кто подзадорить ее. — Вдруг придет кто-нибудь?

— И пусть... Если кто и увидит, подумает, что это не девочка, а черт в полночь развел костер. Сам напугается... Так что вы за меня, пожалуйста, не беспокойтесь. Поступайте, как... как вам приятно.

Она отвернулась и тихо засмеялась. Тунык, радуясь, что подружка оттаяла и уже как будто не сердится, бы стро и весело проговорила:

— Ой, и баловница же! В пятках зудит, наверное если не балуешься?

— Не подлизывайся... Посмотрите на них — как сговорились.

— Ну зачем ты так? Темнеет уже... Надо бы засветло приготовить ужин.

— Не суетись... Барана, что ли, зарезала?

— Пойдем, — Тунык не обратила внимания на колкость подруги.— Я печку из камней сложила, посмотри как получилось.

— Идите с Кайрошем, я потом подойду.

— Вот упрямая! Пойдем.

— Нет... Я спущусь к реке, умоюсь. Иди, Кайрош помоги Тунык.

Гульзат, растворяясь в сумерках, стала спускаться реке. Оглянулась, крикнула нам, смеясь:

— Можете ехать... Вон ваш поезд идет.

— А что? Возьмем и уедем.

— Только попробуйте... За такое — четыре ваших ноги в один сапог затолкаю.

Гульзат заскользила по тропинке, и вскоре ее фигурке скрылась в густой и высокой траве. А там, за рекой, медленно и осторожно спускался в долину товарный состав

— Золото, а не характер, — похвалила Тунык подругу.— И всегда такая — что думает, то и говорит.

— Да? А ты откуда знаешь?

— Ты что, Кайрош, с луны свалился? Мне ли ее не знать? Мы вот с таких лет дружим... Она мне... как... как сестренка, понял? И мечтаем об одном, думаем об одном.

— Интересно... О чем же вы мечтаете?

— О разном, обо всем... Писателями стать мечтаем, в звездам полететь хочется, или найти такое лекарство чтобы от всех болезней излечивало... Гульзат больше всего врачом хочет стать. А еще хорошо бы в кино сниматься. Актрис весь мир знает.

— Смелые у вас мечты,— я с трудом сдержался, чтобы не улыбнуться.— Щедро мечтаете, многого хотите

— На то они и мечты. Это только курице одно просо снится. Правда, есть такое, о чем мы не думаем.

— О чем же?

— О вас... О мальчишках.

— И-й, неправда! Да и чем мальчишки перед вами провинились?

— Ничем. А думать — не думаем.

— Как бы не так!

— Не веришь, спроси у Гульзат.

— Ну да, буду я ее спрашивать!

— Правильно, не надо... Да я совсем не то хотела сказать.

— Ладно, я понял.

— Что?

— Ваши мечты, вот что.

— Ничего ты не понял... Но ты... не говори Гульзат. О мальчишках... тоже не надо. Она обидится, не простит мне, хотя тут ничего и нет.

— Обещаю хранить тайну, хотя в ней ничего и нет.

— Спасибо, — Тунык улыбнулась. — Вот мы и договорились.

Она взяла банку, залила чайник, поставила его на огонь. Взглянула на меня, и было в этом быстром взгляде что-то такое, что приятно взволновало меня и... встревожило. Молча я опустился на еще теплый от дневного солнца камень, сидел, наблюдая, как хлопочет Тунык, приготовляя ужин.

Вернулась Гульзат. Притихшая, она, не говоря ни слова, стала помогать Тунык. А сумерки тем временем сгустились, и как-то сразу и незаметно наступила ночь. На черном небе вспыхнули и замерцали первые звезды. Ночная темь, скрадывая пространство, плотно обступила нас, и в этой тьме, не признавая ее, храбро и весело горел наш костерок.

Внизу засветилась огнями станция. Если смотреть на огни сощурясь, то покажется, что от них тянутся к твоим ресницам десятки топких острых лучей. Я смотрю на огни, а вижу... Тунык и ее нежный взгляд. Я закрывал глаза, старался не смотреть на Тунык, заставляя себя думать не о ней, а о чем-нибудь другом, но все напрасно — взгляд девочки не отпускал меня. На мгновенье мне показалось даже, что и существует-то он отдельно от Тунык, сам по себе существует. Вот он — передо мной, протяни руку и сорвешь его, как срываешь с ветки согревшее яблоко.

А сама Тунык — рядом; неяркие отблески костра высвечивают порой ее лицо, и тогда я замечаю, что глаза девочки темны и печальны. Притихшая и чем-то, как мне показалось, встревоженная, она сидит недвижно и молча, в ее молчании, недвижности мне тоже чудится какая то недосказанность.

Так в молчании и прошло наше вечернее чаепитие. Первой поднялась Тунык, ни к кому не обращаясь, сказала:

— Пойду помою посуду.

— А не боишься одна?

— Не беспокойтесь.

Она собрала пиалушки и, отступив от костра, исчезла во тьме, только шаги да шорох травы доносились к нам из непроглядной темени.

А мы с Гульзат молчали, и молчала плывущая над нами тихая черная ночь. Я лежу на спине, вспоминая по минутам весь этот удивительный день. Начался-то он обычно, а потом... потом пришли ко мне девочки... Сборы... Побег из дома... Степь... Цветы... Змея... Товарный поезд... И, наконец, горы и костер... День прошедший и эта ночь показались мне невероятным сном, волшебной сказкой.

Я глубоко вздохнул, пытаясь унять в сердце неожиданную и непонятную для меня дрожь. Неясные желания, внезапно возникая и так же внезапно исчезая, волновали мою душу, но что же такое происходит со мной, я, как ни старался, понять не мог. Быстрая смена чувств, звуки, которые слышались мне, образы, что вдруг вспыхивали перед моим мысленным взором, все было туманно, мимолетно и зыбко, хотя на самом деле все это было вечным и дорогим сердцу, как вечна любовь мате ри, как дорого строгое мужество и преданность отца, как приятны ласковые заботы бабушки...

— Кайрош, боишься?

— Нет, Гульзат, не боюсь.

— Чего же тогда молчишь, как утопленник?

— Звезды считаю.

— Много насчитал?

— О, миллиард!

— Достань мне одну.

— Звезду?

— Ага, звезду.

— Не могу.

— Можешь!

— Да как же? Не могу.

— А я хочу! И раз я сказала — можешь, значит, можешь. Выполняй!

— Хорошо, тогда достану... И не одну, а две, три, пять...

— Не надо пять. Хочу одну.

— Одну так одну... Ладно.

Гульзат шев