1

С волнением, передать которое едва ли возможно, ступил я на родную землю. Радость, переполнив сердце болью и нежностью, на несколько мгновений отняла у меня силы, и я стоял, счастливый, застигнутый врасплох минутой, ожиданием которой жил все эти долгие годы. Впереди, на той стороне реки Чу, за высокими, устремленными в небо тополями, виднелись белые, как чайки, домики родного аула.

Там и мой дом... Туда лежит моя дорога, но пока... пока что стою я на маленькой и совершенно безлюдной станции районного центра, села, в котором прошли мои школьные годы. До отчего порога ― рукой подать, но я решил про себя, что не стоит торопиться. Первым делом надо зайти в школу. Едва я вспомнил о ней, как в глубине души возник легкий, похожий на шелест листвы, шум, послышались в нем такие знакомые голоса, и я подумал, что так оно происходит, наверное, со всеми ― детство всегда оживает в наших сердцах в красках и звуках.

Школу я нашел быстро. Вот он дом, выложенный из красного кирпича и покрытый железом. Кирпич уже потемнел, а крыша местами подновлена свежими квадратами железа, да и сам дом, кажется, сгорбился и словно бы врос в землю.

Сердце мое сжалось, я стремительно перебежал неширокую улицу и оказался у прохладной шершавой стены школы. Раньше во всем селе, наверное, не было дома выше и красивее этого. А теперь... теперь он совсем затерялся в ряду высоких зданий. Не отрывая руки от стены, поглаживая кирпич, я приблизился к открытому настежь окну. Там, в классе, шел урок геометрии, я легко разобрал четкую запись на доске ― свойства равносторонних треугольников. Молоденькая смуглолицая учительница терпеливо объясняла классу эти самые, уже почти забытые мною, свойства треугольников, и мне казалось, что из открытого окна в самую душу мою веет чем-то бесконечно близким и дорогим моему сердцу и памяти. Я смотрел на малышей, смирно сидящих за партами, а видел другие лица, слышал другие голоса. Я возвращался памятью к тому времени, когда класс этот был моим классом. И почему, мелькнула мысль, нынешние дети такие маленькие? Потому, наверное, что нам в свое время пришлось повзрослеть намного раньше, чем им...

Вон за той партой, третьей во втором ряду, сидел Галимжан ― озорной, хулиганистый мальчишка. На переменах в него словно бес вселялся, он шалил и приставал к каждому. Любитель подраться, он, не раздумывая, пускал в ход кулаки, и мы, зная это, сторонились Галимжана, держались от него подальше.

Позади него... Вглядевшись, я не поверил своим глазам ― на откидной крышке низенькой парты, под свеже-наложенной краской были видны две, вырезанные перочинным ножичком, буквы -«3» и «К». Меня словно током ударило; я позабыл об осторожности, и мое присутствие обнаружилось ― сидевший за той партой рыженький вихрастый мальчишка удивленно уставился на меня, потом толкнул коленкой соседа, и они оба, раскрыв рты, впились в окно любопытными взглядами. Пригнувшись, я отшагнул от окна в сторону.

Две буквы. Они внезапно высветили и оживили в моей душе полузабытый образ. Я прикрыл глаза и ясно увидел перед собой ее лицо. Зина... Девочка, что сидела со мной за одной партой. Вот за этой самой: у нее был ласковый и отчего-то всегда немного виноватый взгляд, может быть, потому виноватый, что учение давалось ей нелегко. Помню, как я мучился, как переживал за нее, когда, стоя у доски и путанно, сбивчиво отвечая, она краснела перед всем классом.

Однажды мы писали сочинение. Я выбрал свободную тему и, раздумывая, о чем писать, вспомнил совет учительницы. Ребята, говорила она, будет очень хорошо, если вы подробнее расскажете в сочинении о самых первых днях учебы... Прекрасно, решил я про себя, об этом и напишу.

А что же Зина? Я взглянул на соседку и понял ― надеется она только на меня. Тут же решил: пусть списывает. Плохо только то, что Зина готова была списать мое сочинение полностью, от точки до точки. Прикинув в уме первое предложение, я быстро, но старательно вывел:

«И аул наш, что находится недалеко отсюда, и колхоз носят одно название ― Кербулак».

Скосив глаза, замечаю, что Зина слово в слово переносит в свою тетрадку написанное мной. Спрашиваю шепотом:

― А ты где, в какой школе училась?

― В Аягузе.

― Так и пиши...

― Ой, боюсь... не сумею.

Я отвернулся и, перечитав начало сочинения, стал вспоминать те годы, когда пошел в школу. В памяти легко оживало прошлое, и так же легко находились, складывались в предложения слова:

«В ауле нашем была только начальная школа. И директором ее, и учителем, и завучем был один человек, огненно-рыжий, высокий и большерукий. Звали его Бейсеком...»

― А мне? Мне тоже так писать?

― Измени имя учителя.

― Стыдно...

― Ладно, будь, что будет... Вместе ответим. ― И ты?

― И я.

...Еле слышный шепот Зины, ее близкое дыхание и всегда робкий, виноватый взгляд волновали меня тогда. И сейчас, стоя у открытого окна класса, я вновь испытал те же самые чувства, только к радости моей и волнению горькой каплей добавилась боль невозвратимой утраты.

«...Все предметы он вел сам. Случалось, что Бейсекен уезжал на базар или на свадьбу, тогда учителем становилась его жена. Лицо ее всегда было болезненно-бледным. Кисти рук унизаны множеством браслетов. Боялись мы ее больше, чем Бейсекена. Тот, если не ответишь толково на вопрос, только слегка щелкнет по затылку, а она ударить старалась браслетом. Больно, а пикнуть ― не смей, вот и терпели мы, только всхлипывали украдкой...»

― Этого я не могу писать, ― на черных ресницах Зины навернулись слезинки.

― Почему?

― У нас такого не было.

― Ну и что? Списывай.

― Ругать ведь будут.

― Ну, скажешь, что выдумала, сочинила.

Зина пригорюнилась, мне было жалко ее, но что оставалось делать? Вздохнув, я снова взялся за ручку. «...И вопросы апай были странными:

― Что дороже ― бязь или ситец?

― Что быстрее ― поезд или машина?»

Хорошо, если не растеряешься и найдешься, что ответить, ну, а если нет, тогда сидишь и крутишь головой, как чабанский конь, почуявший свист плетки. А над нашими бедными головами побрякивали браслеты, раздавались презрительные слова разгневанной апай: «У, бездельники! Ничего не знаете и знать не желаете, шалопаи!».

До сих пор толком не знаю, сколько комнат было в нашей школе. Ребята всех классов ― от первого до четвертого― занимались вместе. Неразбериха полная. Случалось, мы просто путались, определяя, кто в каком классе учится. Я и еще несколько мальчишек считались учениками четвертого класса, но в любую минуту каждый из нас мог оказаться за партой третьего или второго класса. Таким способом Бейсекен наказывал нас за провинности. Зато, если удавалось чем-то отличиться, агай доверял счастливчику учить детей младших классов. Что и говорить ― приятно было побывать учителем, лично я сразу вырастал в собственных глазах до небес. Но... помню, как горько закончился один из дней моего «учительства». Бейсекен призвал меня и дал поручение поймать и привести к школе его буланого с лысиной коня, на нем учитель наш совершал иногда торжественные выезды на кокпар. Я думал, что легко справлюсь с поручением, да не тут-то было. Конь оказался чистым сатаной, я гонялся за ним целый день, все ноги изранил о камни, но жеребца так и не поймал. Провинность моя, по мнению агая, была чрезвычайной, и в наказание за то я был немедленно переведен из четвертого класса в первый...»

― Какой строгий!― шепот Зины смешал мои мысли.

― Кто?

― Учитель ваш.

― Ничего... Я даже скучаю, когда вспоминаю те дни. «В дальней боковой комнате хранились в беспорядке дрова, в наваленном кучей саксауле сам шайтан ногу бы сломал. На пороге той комнаты всегда лежала рыжая гончая собака, вечно голодная. Однажды она укусила Алтынбуби ― схватила девочку за руку, и с тех пор мы туда не стали заглядывать.

В комнате, что рядом с боковой, держали скот ― с десяток овец и коз и две коровы. Перегородки в доме были тонкие, и, сидя за своими партами, мы слышали, как старая мать Бейсекена доит корову. Звенела о подойник струя молока, а когда коровы не стояли спокойно, старая женщина ворчала на них, осыпая животных беззлобными проклятиями».

Прозвенел звонок, мы сдали сочинения. В тот день Зина была ко мне особенно внимательна. Улучив минуту, когда мы остались одни, она подошла и прошептала:

― Ты хороший, Калау... Очень хороший.

― И ты сама... тоже хорошая, ― я порядком растерялся.

...На другой день учительница принесла проверенные работы. Я заметил, что апай пристально оглядела сначала меня, потом Зину. Я выдержал взгляд учительницы, а Зина ― нет, она низко опустила голову, лицо ее вспыхнуло.

― Каржаубаев!

Я поднялся.

― Списал у соседки?

― Немного подглядывал.

― Так... А знаешь, как это называется? Я молчал.

Учительница, конечно, поняла, кто у кого списал, но тем горше слова ее ранили Зину. Меня лукавый ход апай мало трогал, сердце мое болело за девочку, ради нее я готов был все стерпеть. Учительница, улыбаясь и делая вид, что ни о чем не догадывается, обратилась к ней:

― А ты, Зина, молодец! Замечательно написала...

Закрыв лицо руками, соседка моя разрыдалась и плакала до конца урока, а на перемене, не спросив ни у кого разрешения, ушла домой.

...В тот день я и вырезал на парте первые буквы наших имен «3» и «К».

...Заслышав позади себя шаги, я обернулся и смущенно поприветствовал пожилую, скромно одетую женщину в очках. Она приблизилась ко мне и мягко, но строго сказала:

― Верно, вы ждете кого-нибудь... Дети видят вас в окно и отвлекаются. Пройдите вон туда...

И указала на низенькую скамейку под деревьями. Я извинился и послушно, как провинившийся школьник, направился к скамейке.

Женщина не узнала меня. И не мудрено ― за эти долгие годы немало прошло перед ней таких вот черноволосых, как я, пацанов. Но я-то узнал ее. Фамилия женщины, если память мне не изменяет, Каримова. Я не учился у нее, но именно с нею связан один неприятный эпизод, о котором мне, признаться, совсем не хотелось вспоминать...

В тот год, когда я закончил начальную школу, шло укрупнение колхозов. Мы, несколько мальчишек, не знали, куда податься, где учиться дальше. Кое у кого нашлись родственники в колхозе, присоединившемся к нашему, но у моей мамы там никого из близких не было, а с переездом дело затягивалось. Оставалось одно ― по совету добрых людей устроиться в школу-интернат. Словом, стал я готовиться в дорогу. Сборы были недолгими, но уехать в райцентр, не поговорив с нашим атаманом Актумаком, было бы тяжким грехом. Не мог я не доложиться знаменитому атаману всех аульных мальчишек, который знал обо всем, что творится на земном шаре. Я, как и все ребятишки аула, считал Актумака большим человеком. Это от него мы впервые услышали о том, какие страны есть на свете, это он открыл нам чудесные свойства травы ― истиген ― оказывается, из этой травки, а ее близ нашего аула видимо-невидимо, делают различные лекарства. А каким восторгом наполнялись наши сердца, когда Актумак, понизив голос, говорил, что непременно, как только вырастет, станет разведчиком. Но больше всего любили мы слушать рассказ Актумака о том, какой у него умный козел. Оседлав его, атаман наезжал в соседний колхоз «Караул-Тюбе», бывало, что и дрался там с местными ребятишками.

Он же, наш атаман, учил нас и курить. Сначала, конечно, пристрастился к курению сам. Однажды, помню, вернулся из районного центра с... кисетом. А в кисете, под завязку, махорка. Газета и спички лежали у него за подкладкой фуражки. Свернул он цигарку, закурил, и мы от удивления даже присели ― атаман выпускал синие колечки дыма не только ртом, на и носом. С той минуты мы не отходили от него ни на шаг.

Когда атаман пребывал в хорошем настроении, он и нам скручивал по тоненькой, как усики кота, цигарке.

Курить нам хотелось, но по-настоящему делать это мы не умели. Наберем полный рот дыма и выпускаем его, важно пыхтя и отдуваясь. Табак раздирал горло, обжигал легкие, мы синели, задыхались от кашля и, ошалев, подолгу не могли прийти в себя. Но страдания наши не встречали сочувствия, наоборот, Актумак сердился:

― Эх вы! Вам не курить, а масло глотать...

Ну как я мог не доложить о своем отъезде атаману? Выслушав, он нахмурился:

― Пропасть хочешь? Что же, поезжай... Вот загонят тебе там в ноздри кукурузу или сотворят велосипед, тогда узнаешь, какой он, интернат. Такие там пацаны...

Я тогда не знал, что атаман стращает меня, преследуя одну цель ― не отпустить, отговорить меня, и робко спросил:

― Велосипед? Что это такое?

― А всунут между пальцами ног бумагу и подожгут.

― Зачем же так делают?

― Привыкли... Им всегда надо бить кого-нибудь.

― А учитель не поможет?

― Ха, учитель! Он что, уследит за каждым? Да они и учителя, если им захочется...

― Брось, не может такого быть!

― Он еще и не верит! Ничего, изметелят разок ― поверишь. Брось, а! Да там знаешь, как бьют! Нос ― в лепешку.

― Ты что, видел?

― А то! Как-то раз мы с дедушкой проезжали мимо интерната, пять или шесть пацанов увязались за нами. Мы на гнедом нашем еле ушли. А попались бы к ним в руки, крепко бы помяли нам бока.

Атаман говорил энергично и убедительно, но я не очень поверил ему. Да где это слыхано, чтобы школьники учителя не слушались, руку на него поднимали... Попробовали бы они сотворить такое с нашим Бейсекеном, тот бы их мигом успокоил.

Но тревога и сомнения все же закрались в мою душу. Здесь-то, в ауле, все привычно, а там, считай, город, там и порядки, наверное, другие. Не лучше ли остаться дома, взять и сказать матери ― так, мол, и так, остаюсь.

Вечером исподволь начал я разговор, выложил матери свои страхи и, рассказывая, сослался на авторитет атамана. Мать руками всплеснула:

― Врет же, сорванец! А ты и поверил, уши развесил. Да там многие учатся и хорошими людьми вырастают. Страхи твои, сынок, понятны, ты еще от родного порога не уходил далеко. Ничего, привыкнешь и к интернату, он для тебя родным домом станет... Глупенький!

Мама обняла меня, прижала к груди:

― На одной лепешке с водой жить буду, а тебя от ученья не оторву...

Наутро с фининспектором Ажибеком я отправился в районный центр. Выехали верхом. Пегий конь, постригивая острыми ушами, шел ровно, я за спиной Ажибека покачивался в такт плавному бегу коня и думал, что было бы хорошо ехать долго-долго и далеко-далеко, до самого края наших широких и привольных степей. Бежит пегий конь, весело потряхивая гривой, Ажекен временами возгласами «айтту» и толчками в бок понукает его, но делает это скорее по привычке. Я думаю, что и вскрикивает он тогда, когда обрываются вдруг его длинные мысли. Вскрикнет и вновь умолкнет, надолго погружаясь в свои бесконечные думы. До меня ему нет никакого дела. Сползи я с коня ― и не заметил бы, наверное. Сидит себе в седле, покачивается ― и ни слова.

Делать нечего... Однообразное движение скоро прискучило, и я, так же, как Ажибек, погрузился в думы. Интересно ― интернатовские мальчишки играют в альчики или нет? Хорошо, если бы играли ― я бы им показал класс своей зеленой сакой, залитой свинцом. Жаль, что от нее отбился кусочек, но беда не велика, в цель все равно попадаю точно.

А если они вызовут меня на шапкодрание? Ладно, пусть вызывают, я соглашусь. Ну, а вдруг кто-нибудь драться предложит? Им, конечно, легче, дома и стены помогают, дома каждый батыр и храбрец. Я сразу-то кулаки в ход пускать не стану, но и страха не покажу. Чтобы носа не задирали, с любым в честной борьбе силой померяюсь, покажу, что и я ― парень не из робких. Главное в борьбе ― ловчее ухватить противника, а там, падая, можно кинуть его через голову. Верный прием...

Мысли мои прервал Ажекен; незаметно для самого себя он заговорил вслух. Пробубнив что-то, упомянул бога, вздохнул и провел открытыми ладонями по лицу. Спросил не оглядываясь:

― Как, не дремлешь? ― Нет.

― Смотри, не свались с коня.

Он ударил пегого пинком в бок, понукнул его голосом и снова замолк. Тут только я понял, отчего это он забормотал вслух, отчего упомянул бога. Оказывается, мы поравнялись с могилой Даркенбая, над ней высоко вздымается четырехугольное надгробье. Памятник Даркенбая я уже видел однажды, лет пять тому назад. Сейчас надгробие потемнело, а тогда стояло совершенно новенькое.

...Дело, помнится, было вечером, когда солнце уже зашло, и на землю опускались сумерки. Несколько мужчин, погрузив на бричку клевер, кукурузу, муку, отправились на базар. Я тоже, захватив мешок семечек, с разрешения матери поехал с ними. Одного бы она меня не отпустила.

Мужчины, позабыв обо мне, негромко разговаривали, я вслушивался ― речь шла о Даркенбае, мимо могилы которого как раз и катилась наша бричка.

― Настоящим джигитом был покойный, ― сказал Имаш, старший из мужчин.

И он, и все остальные сотворили короткую молитву.

― Жалко, ― Радан вздохнул. ― Четыре года воевал, живым и невредимым вернулся, орденов полная грудь... А здесь, от руки каких-то негодяев...

― Горячий парень был, не поберегся, вот и...

― А как он погиб? ― спросил Найзабек, он к тому времени только что переехал в Кербулак из горного аула.

― Простая душа у парня была,― в голосе Имаша звучало искреннее уважение. ― С орденами вернулся, а носа перед людьми не задирал, славой не кичился. И работать любил. За колхозным скотом как за своим собственным ходил. Однажды не досчитался коровы. Кинулся искать, и вот здесь, ― Имаш повел рукой, указывая место, ― настиг грабителей, те уже зарезали корову. Их четверо, а он один. Другой бы пожалел свою жизнь, а Даркенбай нет, не такой он был человек. Да... Только через два дня нашли труп парня. Топором, сволочи, изрубили, места живого не оставили. Но и мертвого испугались, наверное, ушли и корову тут же бросили. Вот так и погиб Даркенбай...

Имаш умолк, опустил голову; и никто из мужчин не решался нарушить молчания. А меня охватил страх, мне еще не приходилось испытывать такой гнетущей тишины ― только скрип рыдвана да жалобные вздохи волов нарушали ее. Отливая золотом, полумесяц над густыми зарослями камыша казался мне топором, которым разбойники убили Даркенбая. А вдруг, мелькнула ужасная мысль, вдруг они и сейчас затаились где-нибудь поблизости и ждут нас...

Мужчины тем временем снова стали переговариваться, но мне, занятому мыслями о разбойниках, слушать их не хотелось. Я развязал сноп клевера, забился в душистую траву с головой и притих, как мышонок. Осенняя ночь холодна... Резкие порывы ветра доставали меня в моем укрытии, и тогда словно десятки колючек впивались в тело. Временами бричка вкатывалась в полосу теплого нагретого воздуха, но спустя несколько минут наши лица вновь обдувало пронизывающим сырым холодом. Беспокойно мерцали на небе звезды, порой доносился из нашего аула лай собак, и я легко различал их по голосам. Густым басом, солидно, с сознанием собственной силы, лаял пес Тажи, тонко и злобно тявкала сучка Жакай. А со стороны Чу плыл несмолкаемый хор лягушек ― кваканье их походило на беспорядочное бульканье воды и временами сливалось в шум, безмерный и бездонный. Стоило прикрыть ладонью одно ухо, потом быстро открыть его ― тотчас казалось, что далеко-далеко раздается пение спорщиков на айтысе...

Много лет, почти полжизни прошло с той ночи, но и сейчас, в минуты нелегких раздумий, я возвращаюсь памятью и сердцем в те далекие годы и вновь, волнуясь, слышу однообразное, убаюкивающее пение лягушек. В такие минуты страстно хочется хотя бы ненадолго вернуться в беззаботное, наполненное яркими красками и сочными звуками, детство...

В райцентре наши дороги с Ажекеном разошлись.

― Вон, смотри, твоя школа,― он махнул рукой на красный дом и ушел по своим делам.

Я огляделся по сторонам и двинулся вперед. Идти оказалось трудно ― уж больно много народу на улице и каждый спешит, а куда ― не поймешь. Я опустил глаза и чуть не задохнулся от радости, увидев под ногами множество окурков. Вот бы позавидовал Актумак! Не мешкая, я стал собирать бычки, складывая их в фуражку. До глубины души возмутили меня безалаберность и расточительство горожан. Надо же ― бросать под ноги лишь наполовину, а то и меньше, чем наполовину, выкуренные папиросы.

В пять минут фуражка моя была полная. Но недалеко от базара я натолкнулся еще на целый склад замечательных бычков. Пришлось заняться сортировкой окурков. Те, что покороче, я, не без внутреннего сожаления, выбрасывал и дальше стал подбирать с разбором. Сердце мое замирало от предвкушения скорого блаженства. Эх, ребята в ауле рты от удивления раскроют! Жаль, что сейчас нет их рядом.

Отыскав укромное местечко, я хорошенько уложил свое богатство в фуражку и, нахлобучив ее на свои непослушные вихры, направился к школе. Шел в приподнятом настроении и скоро поравнялся с лотком мороженицы. Мороженого я до того дня не знал и наверняка прошел бы мимо, но мое внимание привлекли дети, что стояли в очереди. Пригляделся я, подумал, и тоже решился. Деньги у меня имелись ― мать дала, чтобы купить сладостей к празднику. Опасливо оглядываясь, я ослабил ремень брюк и на ощупь вытащил два рубля. Провожая меня, мать наказала, чтобы я все деньги разом не вынимал.

Кажется, только разок и лизнул я белую и холодную, как лед, массу, а гляди, уже и дно стаканчика показалось. Никогда в жизни не доводилось мне есть ничего вкуснее и слаще! Эх, возьму-ка еще порцию...

Удивительное лакомство заставило меня несколько раз становиться в хвост очереди. Боясь потратить все деньги, я, наконец, повернул к школе. Тихо, бочком вошел в помещение. Там толкнул первую же дверь и увидел женщину в темном, строгое платье. Она заметила меня и удивленно вскинула брови:

― Эй, мальчик, ты кто?

― Ученик.

― Откуда ты?

― Из Кербулака.

Я подумал, что самое время предъявить документы и уже, было запустил руку в карман, но апай жестом остановила меня:

― Если ты ученик, то запомни, что прежде, чем входить, надо постучать в дверь. А теперь, сними головной убор.

Едва я приподнял фуражку, как из нее горохом посыпались окурки, о которых я, как на грех, позабыл. Уют и тишина класса в одно мгновение нарушились: я, покраснев до корней волос, стоял посреди кучи мусора и растерянно хлопал глазами. Сердце стучало так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Апай, видимо, потрясенная не меньше меня, молчала и так таращила глаза, словно все это безобразие было делом ее, а не моих рук. Наконец пришла в себя от изумления и, приоткрыв дверь, крикнула:

― Баймен, эй, Баймен! Иди посмотри, какой замечательный ученик к нам явился.

Она склонилась, чтобы подобрать окурок, и я, освобожденный от власти ее взгляда, козленком скакнул к двери и помчался прочь, что было духу. Бежал до тех пор, пока не отказало дыхание. Лишь тогда оглянулся и с удивлением обнаружил, что зеленый остров райцентра оказался позади и что стою я на дороге, ведущей к нашему аулу. Передохнув, пешком отправился домой.

2

Прозвенел звонок... Как вода, пущенная в сухое русло канала, вырвалась из дверей школы толпа мальчишек и девчонок и в одну минуту рассыпалась по сторонам, затопила, заполонила весь двор. Двое малышей, обгоняя друг друга, мчались к турнику. Подскочив, повисли на перекладине, пытаясь раскрутить «солнце». Близкая, знакомая сердцу картина. Мне, помню, случалось и падать с турника, морщась не так от боли, как от обиды. И драться случалось...

Девочки, что-то выкрикивая и потряхивая бантиками, стали играть в «мак». Играли и мы, так же стояли парами, нетерпеливо ожидай своей очереди, чтобы с веселым смехом, ускользая от руки преследователя, промчаться по кругу. И сейчас у меня было такое ощущение, будто я ступаю по собственным следам, ступаю осторожно, словно раздумывая, было это со мной, или не было?

Я смотрел на беззаботные и безобидные игры детей, и в груди моей поднималась, затопляя сердце, теплая волна нежности. Те же игры и шалости, то же баловство и все же... все же другое детство, не мое, шумело и ликовало сейчас вокруг меня, другие малыши, похожие на нас, и все же совсем-совсем другие играли на школьном дворе.

Один из мальчиков вдруг отделился от товарищей и, явно робея, приблизился ко мне, оглянулся зачем-то и сдернул с головы фуражку. Я с приветливой улыбкой смотрел на него, лицо мальчугана показалось мне знакомым, знакомыми были его глаза, круглые и глубоко посаженные. Да, точно, где-то я видел его, или... или он здорово похож на человека, которого я хорошо знаю.

― Подойди ко мне, милый... Здравствуй! Маленькие пальчики малыша утонули в моей ладони. Переступив с ноги на ногу, он сказал:

― А я вас знаю.

― Да? Откуда же?

― А у нас дома есть фотография, вы на ней вместе с папой сняты.

― А кто твой папа? Как зовут его?

― Альдижан.

Только тут я сообразил, что вижу перед собой сына своего бывшего товарища. Мальчуган ― вылитый отец. Стороной я слышал, что Альдижан поручил воспитание своего первенца сестре, живущей здесь, в райцентре.

― Каков молодец!― я ласково взъерошил мальчишке волосы.― А как тебя зовут?

― Куаныш.

― В каком же ты классе?

― В первом.

― Папа приезжает к тебе?

― Вчера из Джамбула приехал.

― Вот как. А сейчас где он?

― За мороженым пошел. Сейчас принесет. Зазвенел звонок. Мальчик махнул рукой, потоптался на месте ― видимо, ему очень хотелось остаться со мной.

― Иди на урок, Куаныш, иди... Я найду твоего папу. А потом мы втроем будем есть мороженое. Идет?

Он кивнул и вприпрыжку побежал в класс, а я подумал, что мальчуган, наверное, огорчился, не дождавшись отца. Я и сам, размышляя сейчас об этом, ощутил на губах прохладную сладость мороженого.

Едва Куаныш скрылся в дверях школы, как на той стороне улицы, вывернув из-за угла книжного магазина, показался Альдижан. Он и в детстве худеньким не был, а сейчас еще больше раздобрел.

Я стоял на открытом месте, Альдижан издалека заприметил меня и, вглядевшись, озадаченно вскрикнул:

― Никак, Калау?! Вот неожиданность... Откуда ты? Каким ветром тебя занесло сюда?

Он обнял, крепко притиснул меня к себе.

― Сколько лет, Калау, сколько зим!

― А я смотрю и в толк не возьму, кто же это и зачем в живот мешок набитый затолкал. Это что же такое, куда это годится?

― А, и не говори!-он еще раз обнял меня.― А ты все тот же... Какой был в студентах, таким и остался. Ну, как дела? Когда приехал?

― Только что с поезда. А дела ― помаленьку. Работаю в обкоме. Здесь ― в командировке. Сына твоего уже видел.

― Куаныша?

― Ага... Вырос парень, большой уже.

― Как же ты узнал его?

― Сам подошел. Поговорили...

― Смотри, шустрый какой!

― В отца пошел. Как учится он?

― Трудная сейчас программа, нелегко, конечно, приходится.

Сам Альдижан учился хорошо, хотя и был мальчишкой со странностями. Не захочет отвечать ― не заставишь. Однажды, помню, вызвал его историк к доске, задал вопрос, Альдижан молчит. Учитель, недоумевая, повторил вопрос ― Альдижан словно воды в рот набрал. Историк, понятное дело, рассердился, встал из-за стола:

― Эй, Калдыбаев, ты что, язык проглотил? Почему молчишь?

Альдижан повел на учителя круглыми глазами и брякнул:

― А что мне делать, если у отца живот болит?

Не знаю, как у отца его, а вот наши животы от смеха точно заболели... И сейчас, вспомнив тот случай, я с улыбкой смотрел на старого товарища.

3

Когда-то на этом месте реки стоял, спрямляя дорогу и пешим и конным, мост. Все то же чувство тоски и нежности привело меня сюда. Плеск неумолчно кипящих волн напомнил о том, как я, по дороге в школу, прятался здесь под расщепленным скрипучим настилом, и как потом с криком выскакивал, пугая опаздывающих на урок девчонок.

А надписи, врезанные в потемневшие сваи моста... Не знаю, как у кого, а в моей душе они сливаются в одну ликующую светлую поэму. Когда, бывало, накатывала на меня тоска по дому, я вспоминал мост, и это воспоминание теплым крылом своим согревало и успокаивало. Поэтому и пришел я сейчас сюда, хотя Альдижан и предупредил о том, что моста давно уже нет...

Да, моста не было... Странно оголенная река казалась суровой и двигалась живее и беспорядочнее, как скакун, с которого сняли седло. То там, то здесь вспыхивали на воде ямочки, а вскипев, тут же исчезали. Спиралеобразные омуты, обгоняя друг друга, кружили по течению, как оброненные кем-то кольца.

Я склонился и ладонью зачерпнул воды. Волна вскинулась, сверкнула на солнце улыбкой и, скользнув по руке, как ртуть, умчалась. И что-то унесла с собой. Потерянно смотрел я ей вслед, уже понимая, что здесь ничто не напомнит мне детства. Нет моста, по которому бы я, вопреки всем законам бытия, мог шагнуть в свое прошлое.

― И на стороне свекла, ― Альдижан осторожно прервал молчание.

― Значит, сенокоса тоже нет?

― Куда-а! До самого Коктюбе посевы.

― А вода?

― Перекрыли Тасоткел. Все нижние колхозы воду берут оттуда.

― А новый мост... Этот, что ли?

― Да... Хорош?

― Не плох...

Если честно, то новый мост в эту минуту никаких радостных и приятных чувств во мне не вызывал. Я даже с каким-то раздражением поглядывал на его строгие линии. Ну что в нем? Стоит холодный и понурый, как скакун у коновязи, позабытый хозяином. И дорога через этот мост ― не ближе, нашим аулчанам порядочный крюк приходится делать. Обо всем этом я подумал про себя, Альдижану ничего не сказал...

Не торопясь, шли мы берегом, почти по колено утопая в густой зелени. Травы уже набрали восковую спелость, но время косовицы еще не настало. Я смотрел на густой зеленый заслон, и все тело мое наливалось тяжелой силой ― это пробудился в душе полузабытый азарт сенокоса. Мне показалось даже, что я слышу певучий звон отточенной косы.

Раньше все вокруг, по обе стороны реки, занимали покосы, и травы здесь были такие, что и за два лета не выкосить их. Сочные, богатые... Тот, кто держит скотину, знает цену с лета заготовленным кормам. Так и мы... Месяцами жили здесь, и все лето косили, сбивая высокие стога.

В последний раз косил я травы... Когда же это было? Ну да, конечно, тем летом мы с Альдижаном как раз в университет поступали, и радости нашей не было предела. От радости и еще по глупости такое тогда выкидывали, что и сейчас, вспоминая, готов от стыда сквозь землю провалиться...

― О-о, двое наших ребят, слыхали, учиться поступили, ― аул гудел, как потревоженный улей. ― Среди многих и многих победителями вышли. Настоящие джигиты!

― Молодцы, постояли за честь аула!― Мусабек гордо вскидывал голову, словно это он сам поступил в университет.― Говорю, молодцы!

― Нелегко, бедным, пришлось... Смотрите, как похудели, ― Кара-апа искренне жалела нас, всплескивала руками.― И это за какой-то месяц!

― Что за учеба? ― любопытствовали некоторые. ― Кем вы будете?

― Ого!― в один голос отвечали мы. ― Там готовят руководящих работников, так что, сами понимаете...

Аулчане, слушая нас, с удивлением покачивали головами. А мы, видя всеобщее одобрение, уже не могли остановиться и стали нести небылицы, одну невероятнее другой. Начал я:

― Сто человек одно место оспаривали!

Ляпнув такое, я краснею и таращу глаза, но Альдижан идет еще дальше.

― Можете не верить, ― он говорит важно, с достоинством, ― но что было, то было... Желающие поступать съехались из шестнадцати областей... Тьма народу. И только нас двоих отметили. По имени перед всеми назвали и по голове погладили.

Аулчане довольны нами, на похвалу не скупятся. И мы бродим по аулу, обласканные всеобщей любовью. Но все на свете когда-нибудь да кончается. Однажды отец Альдижана призвал нас к себе и, насмешливо щурясь, сказал:

― Ну, джигиты, досыта погуляли? Так-так... Славой да похвалой сыт не будешь. Так что собирайтесь на сенокос.

Работать так работать... На утренней зорьке пришли к реке. Гул похвалы, как старое вино, кружил наши слабые головы, воображение рисовало такие картины, что дух захватывало. Поработав немного, отложили косы и мигом сбегали на ту сторону за вином. Две бутылки взяли. Лежим на траве, пьем и без удержу хвалим друг друга.

― Скажи сам, Кауке, есть ли в нашем роду такие, кто в городе учился? Нет таких... Мы с тобой в этом деле ― пионеры, первые ласточки, мы всем остальным открыли и показали путь к науке, образованию. Или не так?

― Так, Альдеке, твоя правда. Можно сказать, в небо взлетели, на луну, к звездам. Кто бы вчера мог подумать, что из сына пастуха, как ты, или сына свекловода, как я, большие люди выйдут?

― И заметь ― своими силами поступили. Ночей не спали, а добились, не то что сыновья Егеубая и Заукетая. Они-то вернулись не поступив. Позор!

Альдижан опрокинулся на спину и долго, на всю степь, смеялся.

― Вот выучимся, приедем, шоферами их к себе возьмем. Да и то прежде крепко подумаем. А, Кауке?

Мы опять, довольные собой, катаемся по траве и смеемся.

― Теперь, Кауке, все девушки в ауле наши, ― Альдижан откупорил вторую бутылку. ― Приедем на каникулы ― отбою не будет. Вот увидишь, девчонки из-за нас передерутся.

― Да,― я соглашаюсь,

― Надо, пожалуй, с младшей дочкой Атабека подружиться. С той, что в десятый класс осенью пойдет. А что, и попробую... Куда она денется? Костюм городской на мне будет, очки темны