1

Поздним вечером мы, наконец, вышли из дома. После яркого света комнаты нас охватила такая тьма, хоть глаз коли, в двух шагах ничего не было видно. «Странно, ― подумал я, ― почему сегодня такой темный вечер?»

Моя мама простилась с нами у порога, дальше не пошла. Сдерживая слезы, пожелала нам доброго пути и осталась стоять у неплотно прикрытых дверей. Ее глаза были темны и печальны, а губы беззвучно шевелились, как будто она хотела еще что ― то сказать мне, может быть, самое главное. Я даже подождал немного, но мама так ничего и не сказала больше, только головой покивала: «Иди, сынок, иди... Будь счастлив!»

До околицы аула нас провожал отец Алдихана. Обычно веселый человек, любящий добрую шутку, сейчас он, заложив руки за спину, шел молча, сутулился. Да и нас с Алдиханом тоже охватило какое-то тоскливое молчание, такое же глухое и непроглядное, как сам этот неприветливый черный вечер.

Так, в молчании, мы и вышли из аула. Когда, как бы прощаясь с нами, коротко сверкнул в окне крайнего дома слабый огонек, старик остановился:

― Ну, милые, счастливого вам пути! Постарайтесь быть первыми среди первых, ― он поцеловал меня, а потом притянул к себе сына, надолго прижался губами к его лбу. ― Как доберетесь, сообщите... Дай бог встретиться нам в добром здравии.

Открытыми ладонями он провел по лицу, резко повернулся и пошел назад. Его высокая фигура вскоре пропала в темноте, но еще долго слышался звон уздечки ― наверное, старик на ходу, не замечая того, сильно размахивал ею.

Мы, взвалив для удобства чемоданы на плечи, пошагали по смутно белеющей в темноте дороге. Алдихан первым нарушил молчание.

― Постарел отец... Еще вчера я не замечал, а сегодня...

Слова его, как морозом, обожгли.

― Не надо так, Алдеке, ― я попытался утешить друга, хотя и у меня на душе кошки скребли. ― Радуется, что проводил нас учиться, доброго пути пожелал.

― Радуется, конечно, но расставаться не хотел. Я видел...

Мы снова замолчали, оба не в силах, видимо, так вот сразу освободиться от груза тягостных минут расставания. Алдихан думал об отце, я ― о маме и еще о том, что уезжать из дома оказалось труднее, чем мы предполагали в своих мечтах и бесконечных планах.

Свернув на дорожку, что веселой змейкой вьется вдоль канала, остановились передохнуть. Ночь посветлела, что ли? Спокойное течение канала почти не заметно, ночная вода ― беззвучна, ни плеска не слышно, ни шороха. Из погруженной в темноту низины «Караой» веял, приятно освежая наши разгоряченные лица, прохладный ветерок.

― Эх, поступить бы нам, Алдеке, а?

― Хорошо было бы... Зять обещал корову продать. Если продаст, я съезжу домой, деньги будут, можно подыскать человека, чтобы помог...

Алдихан помолчал и, смахнув ладонью со лба крупные капли пота, спросил:

― Ты деньги куда положил?

― А вот... в задний карман.

― Смотри, спрятал бы подальше.

Мы вновь вскинули чемоданы на плечи. Ярко светились впереди огоньки станции «Бирлик», они казались очень близкими ― рукой подать; но в степи ночью всегда так ― вроде бы и рядом человек, а на самом деле, пока дойдешь до него, ноги загудят от усталости.

Идем поначалу бодро. От воды бесконечными наплывами поднимается влажный густой аромат мяты и цветущей повилики, но мы не долго радуемся свежести ночного воздуха ― тяжеленные чемоданы очень скоро завладевают всем нашим вниманием и с каждым шагом становятся все тяжелее и тяжелее. Мой ― еще ничего, а вот чемодан Алдихана словно камнями набит. Мы несли его поочередно. Мой друг расстарался, всякой всячины набрал в дорогу. Уложил оставшиеся с зимы две казы, огромный брус масла, килограммов пять курта, добрый мешочек проса и еще что ― то, я уж и не помню, что. Да прихватил на всякий случай фуфайку на вате ― вдруг, говорит, похолодает, город, считай, в горах стоит. Нет, все ― таки такая ноша для пешего человека ― сущее наказание. Немного пронесешь и все ― руки немеют, плечи ломит, даже в глазах темно становится.

― Ничего, ― утешает Алдихан, в очередной раз взваливая на меня чемодан, ― хлеб, говорят, сам себя несет... Другие борщ хлебать будут, а мы с тобой ― лепешки с маслом. А борщ ― что? Вода есть вода, никаких тебе калорий.

...На поезд мы сели во втором часу ночи. Время позднее, почти все в вагоне спали. Только пять или шесть парней колготились в тамбуре и, судя по оживленной беседе, спать пока не собирались. Вслед за нами они прошли в вагон; краешком глаза я заметил в руках одного из них знакомый школьный учебник и подумал, что ребята, как и мы, едут пытать свое счастье. А парни ― шустрые, сидят в вагоне, как в родном доме, посмеиваются, шутят. Не впервые, видать, в чужие края направляются, и среди них особенно боек и независим кудрявый парень, черный, как жук, а глаза у него какие ― то красноватые и слегка навыкате.

Мы с Алдиханом облюбовали полки и стали было располагаться. Кудрявый оглядел нас с ног до головы, щелкнул пальцами:

― Занято! Надо же спрашивать... Или этому вас еще не учили?

Неловко стало, я даже поежился. Мой же друг, не обращая на кудрявого внимания, продолжал возиться, укрощая свой чемодан, который ни с того ни с сего раскрылся и теперь не хотел закрываться. Изгибаясь, стараясь сохранить равновесие, Алдихан качнулся и задел локтем гитару. Тогда кудрявый уже откровенно сердито прикрикнул:

― Эй вы, поосторожнее, гитару раздавите! Откуда они такие взялись, с неба упали, что ли...

Парень подбоченился. Его неисчерпаемое красноречие оглушило нас, мы, растерянно переглядываясь, неуклюже топтались в проходе, не зная, как отвязаться от красноглазого дьявола.

― Идите сюда, ребята, здесь как раз два свободных места.

Смуглолицая девушка, натянув простыню до подбородка, с улыбкой встретила нас и кивнула на две свободные полки. Я заметил, что глаза у незнакомки черные ― черные, как омуты, и, как омуты, глубокие. О таких говорят ― утонуть можно.

― Робость парням совсем не к лицу, ― она опять улыбнулась. ― Посмелее держаться надо... Честное слово, мне даже стыдно стало за вас. Джигиты, а робеют, как девушки.

Обидно и больно слушать такое, но мы с Алдиханом промолчали, ничего не ответили ей. Алдихан облюбовал себе третью полку, а мне кивнул на вторую ― занимай, дескать, чего стоишь. Молчали мы, молчала и девушка. Правой рукой поправила волосы и повернулась на бок ― лицом к нам.

Алдихан, ворочая крутыми плечами, стянул с себя рубашку и только собрался полезть наверх, как снова появился тот самый кудрявый. Я поглядывал на него с опаской ― такой шалопай не постесняется девушки, возьмет и ляпнет что ― нибудь, а мы опять красней. Нет, на этот раз парень не стал шуметь. Подошел, улыбнулся приветливо, а Алдихана по ― дружески, как будто они сто лет знакомы, хлопнул пониже поясницы:

― Ну как, парень, отыскал местечко?

― Нашел кое-как.

Вижу ― Алдихан отодвинулся от незнакомца, встал к нему боком. Все понятно ― дружеский шлепок кудрявого пришелся по карману, где у Алдихана деньги зашиты. Правильно, мысленно одобрил я товарища, держаться надо подальше. Кто знает, что у этого нахалюги на уме. Да и кто он сам ― тоже пока не известно.

― Будем знакомы! Арыстан, ― кудрявый протянул руку.

― Из Новотроицка, ― буркнул Алдихан, пожимая руку кудрявого.

― Странное имя, ― Арыстан прищурился. ― Или это не имя, а село какое ― то?

― Село... Там десятилетку кончал.

― Здрасьте ― пожалуйста, познакомились! ― кудрявый весело покрутил головой. ― Я тебе говорю ― Арыстан, а ты себе думаешь, что я из Арыси? Так?

― Точно, я так и подумал.

― Ну, браток, насмешил! Когда знакомятся, имя свое называют, а не город, где живут.

― Извините, ― мой друг густо покраснел. ― Меня зовут Алдихан.

― Чудак! А может, ты смеешься надо мной, а? Нет, честно, впервые такого чудака вижу. Куда же ты собираешься поступать?

― А туда, ― Алдихан мотнул головой, ― где на судью учат.

― А, на юридический... Сильно сомневаюсь, чтобы из такого байбака, как ты, добрый юрист получился.

Алдихан ничего не ответил, сердито засопел и отвернулся, делая вид, что готовится лечь. А я подумал, что кудрявый ― не такой уж злой, каким показался сначала. Характер у парня, скорее всего, прямой и открытый, у него, как мне показалось, что на уме, то и на языке. Правда, шутит он как ― то обидно, словно пальцем в тебя тычет. Я заметил, что девушка отвернулась к стене и, слушая наш разговор, потихоньку смеялась. Сдерживая невольно закипающее раздражение, я вежливо спросил кудрявого:

― А вы сами... в какой думаете поступать?

― Я? Бетховен, Бах, Шопен...

Наверное, в консерваторию, подумал я, но уточнять не стал. Не говорит сам ― и пусть, обойдемся.

― Надо любить музыку, надо понимать ее, ― глаза Арыстана заблестели. ― Как тебя зовут?

― Каржау.1

― Что за имя, создатель? Ну ― ка, сотвори снег. Неплохо бы в такую жару немного прохлады.

Ввязаться в спор с Арыстаном я не решился. Да и, признаться, не понял его, у меня появилось такое чувство, что он на другом языке со мной разговаривает. Но что ― то все ― таки надо было сказать, и я сказал.

― У каждого свое имя. И вы себе свое не сами вы брали.

Судя по выражению лица, Арыстан крепко в нас разочаровался. Посмотрел, качая головой, на меня, потом взглянул наверх, на Алдихана, и хмыкнул:

― Незавидны ваши дела! ― повернулся и пошел в свое купе. Алдихан свесился с полки и шепнул мне на ухо:

― Осторожнее с ним... Так и вьется вокруг нас. По глазам вижу ― жулик он.

― Люди кругом, ― я отмахнулся. ― Ничего он не сделает.

Алдихан с сожалением, как на безнадежно больного, посмотрел на меня, вздохнул и затих на своей верхотуре. А я, как ни старался, сколько ни жмурился, заснуть не мог. Так и лежал, поглядывая в темное окно. Скорый поезд летел, как ветер. Время от времени врезался в густые сети огней, рвал их в клочья, с грохотом проскакивал выходные стрелки и вновь попадал в объятия непроглядной темени.

Я хочу освободиться от впечатлений прошедшего дня ― и тоже никак не могу; закрою глаза, а передо мной и вместе со мной плывут и качаются берега канала, я вижу спокойную тихую гладь воды, слышу песни лягушек, а если взгляну попристальнее ― увижу родной аул, густые и яркие огни станции. Вот они отдаляются, и уже не огни я вижу, а черные, как смородина, глаза незнакомки, девушки, что спит на соседней полке.

«Стыд ― но за вас, стыд ― но за вас...» ― стучат и выговаривают колеса недавние слова девушки. Все громче перестук и все обиднее мне кажутся эти слова. Я втискиваюсь головой в подушку, затыкаю уши пальцами, но понимаю, как это все глупо, потому что голос девушки звучит не где -то, а во мне самом. От вновь пережитой обиды и стыда я чуть не застонал и отвернулся к стенке.

С этой минуты решил думать только о том, как буду поступать в институт. Сразу, как приедем, наберу учебников и все их выучу наизусть. Тогда ни один вопрос не застанет меня врасплох. Особенно много придется готовиться к экзамену по русскому языку. Говорю ― то по-русски я неплохо, но пишу с ошибками.

Нет, ничего не получается... Черные глаза, медленно наплывая из темноты, находят меня и смотрятся, кажется, в самую душу. Мне приятно и... беспокойно как-то. До чего же трудно ответить этим глазам таким же прямым и открытым взглядом. Голова моя кружится, как будто я заглянул в глубокий, бездонный колодец. Счастливчик тот парень, на которого с нежностью и лаской глянут они.

«Над озером небес прозрачное стекло.

Очарованье глаз твоих мне душу обожгло…»

Слова песни прошептались как бы сами собой, я вспомнил их как будто бы случайно, но минутой позже понял ― нет, не случайно. Эта песня о таких вот глазах написана.

Стучали колеса, и под их перестук я несколько раз повторил ее как свою собственную, она словно только сейчас сложилась и вырвалась из глубины моего растревоженного сердца. А что, если поговорить с ней... Мысль эта поначалу понравилась, но уже в следующую минуту я решительно отказался от нее. О чем говорить? Да я просто-напросто не решусь, не осмелюсь приблизиться к ней, встретиться взглядом.

Прислушался ― ровное дыхание Алдихана подсказало мне, что и подозрительный Арыстан не помешал моему другу, не отбил у него сна. Во всем вагоне не сплю, наверное, только я один. В глаза будто песку насыпали. И рядом ― ее глаза, голос их ― да-да, голос! ― смущает горячим шепотом мою душу. Не отводи взгляда, Каржау, нашептывают они, не нас ли ты искал столько ночей и дней. Вспомни своих школьных подруг, много раз манили тебя и тревожили девичьи взгляды, но сердце твое молчало. А сейчас... Может, это ― судьба...

Гулко колотилось сердце. Стараясь не стукнуть, осторожно открыл окно. Одичавший от ночной темноты степной ветер ворвался в купе, наполнил его густыми запахами трав. Слабо занималась заря. Один за другим мелькали, пролетая мимо, столбы, помедленнее скользили, уплывая назад и в сторону, близкие холмы, и совсем уж медленно и величественно отступали хребты далеких гор. Я жадно вдыхаю знакомую с детства и всегда волнующую меня горечь полыни, ветер, прохладный и чистый, студит разгоряченное лицо, озорно ерошит волосы. И вот уж пушистое, как одуванчик, облако, наплывая, мягко подхватило меня и увлекло за собой в еще хрупкую синеву неба, навстречу восходящему солнцу...

2

Когда я открыл глаза, то понял ― никто уже не спит. Слышались веселые голоса, смех, шуршание газет, позвякивание чайных ложечек о стаканы. В дальнем конце вагона заплакал ребенок, женский голос, утешая малыша, что-то предлагал ему ― может, игрушку, а может быть, какую-нибудь сладость.

Я взглянул вниз. Алдихан сидел на нижней полке и разговаривал со старушкой. Заметив, что я проснулся, махнул рукой:

― Давай-ка сюда!

Я спрыгнул, сел рядом. Девушки нет, постель ее аккуратно прибрана. Неужели сошла по дороге, мелькнула мысль, сердце защемило болью и обидой и еще злостью на. самого себя за то, что спал, как суслик, и ничего не слышал.

Алдихан локтем толкнул меня в бок:

― А соседка у нас... красивая.

― Кто? Какая соседка? Девушка?

― Ну да. Глаза у нее! Я таких не встречал.

― Она... здесь?

― Сейчас придет. Умывается.

Я мгновенно успокоился. И вообще, сказал я самому себе, надо быть сдержаннее. А то что же получается? Она умываться пошла, а у меня ― сердце в пятки. А если и вправду бы сошла, а я видел бы это, что тогда? Кинулся бы за ней? Незнакомы? Ну, это ничего не значит.

― Ночью-то я не заметил, какая она, ― Алдихан заметно возбужден. ― А утром глянул ― аллах, настоящая красавица. Не глаза ― озера...

Я хорошо знаю своего друга. Девушки мало его волнуют, вернее ― совсем не волнуют. Раньше, случалось, я заговаривал с ним о знакомых девчонках, так он в ответ только досадливо морщился и отмахивался ― брось, Каржау, нашел, о чем говорить. А сейчас, гляди, все о ней да о ней. Видно, понравилась. Я стиснул зубы, ощутив мгновенный и неприятный укол в сердце.

― Ты разговаривал с ней? ― мне стоило больших усилий спокойно задать этот вопрос. ― Имя узнал?

― Нет... Хотел спросить, да не посмел. Понимаешь, глаза...

Алдихан восторженно покрутил головой и замолчал. Он смотрел на меня, но я готов был поклясться, что видеть меня он не видел. Ай, девушка, подумал я, как бы она обоих нас в дураках не оставила.

― Вот как в жизни получается, Каржау... ― Алдихан задумчиво сощурился.

― В институт поступим ― много таких встретится.

― Хороших девушек много, но горы свернуть можно только ради такой.

Вижу ― случилось что-то с Алдиханом, здорово он переменился, прямо другим человеком стал. Куда только подевались его уверенность в себе и независимость. Теперь рядом со мной сидел мягкий и добрый человек. Наверное, это и есть любовь, подумал я, только силе любви вот так, помимо своей воли, подчиняется человек.

― Посуди сам, Каржау, ― Алдихан задумчиво взглянул на меня, ― она совсем не похожа на других девушек.

― Не заметил...

― Да ты посмотри на нее! ― Алдихан горячился. ― Увидишь...

И вдруг умолк. В купе вошла она и внесла с собой волну удивительной чистоты и свежести. Глаза, которые всю ночь гнали от меня сон, сейчас были улыбчивы и спокойны. Да, прав Алдихан, они действительно прозрачнее озер, поистине прекрасные глаза.

― Как спалось, ребята?

― Неплохо! ― в один голос ответили мы.

― Зато я из-за вас не выспалась.

Девушка, складывая полотенце, тихонько засмеялась. Ее шутка, ее намек вполне понятны, но, странно, вчерашней неловкости я не испытал, более того ― я пришел в довольно-таки воинственное настроение. Хватит с меня моих ночных мук и переживаний, терпеть дольше ее усмешки я не буду.

― А мы такие! ― я поймал взгляд девушки. ― За нас и в огонь пойти можно.

Бросился я вперед, как говорится, очертя голову. Но была не была, смелость города берет, да и негоже робеть перед девушкой.

― Даже так? ― она опять засмеялась. ― Что ж, можно и в огонь, если парень достоин того.

― А если... если от вас зависит ― будет он достоин или нет?

― Значит, по ― вашему, достоинство и мужество парня зависят от нас, девушек?

― Да, ― я кивнул, ― конечно, так.

― Интересно, ― она повернулась к Алдихану. ― И вы тоже так считаете?

― Трудный вопрос, ― Алдихан растерялся. ― Я, честно говоря, не понял, что хотел сказать Каржау.

Бедный Алдихан! Едва ли он понимал, о чем идет речь. :Наверное, в своих мечтах он я находился-то не здесь, в вагоне, а где-то далеко-далеко. Вопрос застал его врасплох, он окончательно смутился и сидел подавленный и мрачный.

― Скучаете? О ком? ― она взглянула на Алдихана. ― Или... ночной разговор с братом вспомнили?

― Вы об Арыстане? Я уже о нем позабыл.

― Ну, не скажите! ― девушка, я видел, подзадоривала моего друга. ― Очень вы с ним хорошо поговорили... А вот и он, легок на помине.

На шее Арыстана, повязанное, как шарф, мотается длинное полотенце. Алдихан, привстав, сунулся было к нему с протянутой рукой, бормотнул:

― Ассалаумалейкум!

Тот, однако, будто не слышал приветствия; блеснув красными, как у рыбы, глазами, прошел молча. Протянутая рука Алдихана повисла в воздухе, а ладо медленно и гневно потемнело.

― Видите! ― девушка засмеялась. ― Обиделся он.

― За что? Это мы на него должны обижаться.

― Э, нет! Готовьте штраф, уважаемый.

Тут Алдихан, разозленный высокомерием парня и насмешками девушки, точно обиделся. И правильно! Чем это мы перед ним провинились? Нос воротит, руки не замечает. А вчера сам что-то о воспитанности говорил, невежа!

Девушка, видно, почувствовала, что в шутках своих зашла слишком далеко. Помолчав немного, спросила:

― В какой же надумали?

― Я? ― поспешно отозвался Алдихан.

― Вы о своем юридическом еще вчера сказали. А вот друг ваш, ― она взглянула на меня, ― отмолчался.

― В КазГУ еду, ― я не очень охотно поддержал беседу. ― На исторический...

― О, и я на исторический! Документы давно уже отправила.

― Хорошо! ― на лице моем, видно, отразились и удивление, и радость. ― Значит, цель у вас одна.

― Не цель ― , а специальность... ― Профессия.

― Профессия одна, но это потом будет, а сейчас как раз цель. Поступить! Скажите, ― я запнулся, ― а как вас зовут?

― Макпал.

Макпал. Не знаю почему, но при этом имени пахнуло на меня росистой свежестью весенней степи, той степи, когда еще каждая травинка нежна, и шелковиста не только на ощупь, но и на взгляд. Макпал, я повторил про себя ее имя, а мой друг, вздохнув, резко вскинул голову, может быть, и он, как и я, был очарован звучанием этого слова. Наверное, девушка вспомнила наше вчерашнее знакомство с Арыстаном и, пряча улыбку, проговорила:

― А вы, значит, из Новотроицка? Это город?

― Районный центр... Мы там в школе учились.

― А я из Куйбышева.

― Это же... в России?

― Да... Поволжье.

― Здорово! ― Алдихан заинтересованно взглянул на девушку.― Живете в России, а по-казахски говорите не хуже меня.

― Я росла у бабушки... да и родной язык надо знать.

Поезд, принимая на грудь встречные ветры, мчится и мчится вперед. Слева по движению долго тянулись, сверкая густой и чистой зеленью, колхозные сады. Стройные телеграфные столбы то бегут вдоль люцерников, то врезаются и надвое рассекают зеленый разлив кукурузы, а то, стремительно слетая с вершины холма, врываются на картофельное поле. Бесконечно движение поезда и бесконечно сочетание меняющихся, как в калейдоскопе, картин. Вот далеко-далеко за высокими тополями забелел дом, мутно замерцал под солнцем шифер, под его лучами ярко и празднично заполыхали стекла окон. И. дом, и куща тополей, как и все до этого, постепенно отстают и остаются позади, а мне стало вдруг грустно, показалось, что вместе с белым домиком уплывает от меня, прощаясь, что-то очень дорогое, памятное и бесконечно волнующее.

Есть в нашем ауле маленький дом,

Уйду я, но сердце останется в нем.

И где бы я ни был, согреет меня

Любовь бесконечным дыханьем огня.

Песня Касыма... Почему она вспомнилась ― не знаю. Не знаю и того, что в эту минуту чувствовали Алдихан и Макпал, но меня целиком захватила неожиданная светлая грусть, она росла во мне, ширилась вскипала на глазах невольными слезами, и вот уже не просто тополя уплывали назад, а сама Родина, прощально взмахнув рукой, отдалялась, но отдаляясь, не покидала моего сердца.

Начался затяжной подъем, и поезд заметно сбавил скорость Навстречу, извиваясь вдоль насыпи, бежал ручеек. Вода в нем чистая, как слеза, и, наверное, очень холодная.

― Вот бы напиться!

-Макпал нашла глазами светлую ниточку ручейка. ― И правда ― чистый такой и... веселый.

― Хорошие здесь места, правда, Макпал?

― И у нас красиво... Приезжайте ― назад не уедете.

― А что? Я хоть завтра готов... Только вряд ли останусь надолго. Посмотрю ― и домой.

― А вы мечтатель, Каржау!

Каржау... Я не ослышался? Да нет, она сама назвала меня по имени, и я, чувствуя, как полнится радостью сердце, мгновенно оказался от счастья на седьмом небе.

― Макпал, вы не верите, что я поеду? Одно ваше слово и...

― Хватит нам и того, если сдадим экзамены хорошо... Она взяла со столика номер «Огонька» и стала его просматривать. Понятно, подумал я, неинтересный разговор наскучил ей. Ладно, помолчим... Мне и просто так сидеть рядом, смотреть на нее, разговаривать или вот так молчать ― большая радость.

Алдихан больно ткнул меня локтем в бок, кивнул ― выйдем в тамбур. Не успел я прикрыть двери, как он, обхватив меня, приподнял и так тряхнул, что у меня в глазах потемнело.

― Ты что?― я попытался вырваться из железных объятий друга.― Очумел?

― Ага!― он отпустил меня; глаза его сияли восторгом.― Ну, как ― красивая?

Алдихан явно хочет сказать, что он первым заметил красоту Макпал и теперь ждет, чтобы и я разделил его восхищение.

― Ничего девушка, ― я пожал плечами.

― А я говорю ― красивая. И шутку любит.

― Понравилась?

― Если честно, да... Как думаешь ― не попытать ли счастья?

― А что, давай! Соберем по карманам деньги и сосватаем.

― Ты шутишь, а надо что-то делать... Такую и проморгать не долго.

― Ай, Алдеке, берегись ― на огонь не наступи.

― Брось!― Алдихан отмахнулся. Помолчал. И вдруг, вздохнув, сказал:

― Ладно, давай совсем не думать о ней.

― Да, лучше не думать; если такое под силу.

― Жили без нее, не умирали.

Мысли смешались. Мы молчали, не глядя друг на друга, не решаясь продолжить разговор, хотя и сейчас оба думали только о ней. Алдихан, убеждая в чем-то самого себя, пробормотал:

― Просто так говорю... Я уже почти спокоен.

Но я-то видел по его лицу, что он потрясен до глубины души и растерян. Однако утешить его как-нибудь в таком состоянии я не мог.

― Алдеке, ― я тронул его за локоть, ― все будет хорошо... Можно и открыться ей, но попозже, когда привыкнем друг к другу.

― Ничего нет!-Алдихан сердито смотрел на меня.― Я просто так все говорил... Хватит, нечего воду в ступе толочь.

― Ну, зачем же так? Давай прикинем, посоветуемся...

― Прекратим разговор, Каржау. А то мы с тобой похожи на того бедного охотника, который, завидев убегающую лису, мысленно шил себе малахай.

― А глаза Макпал... Куда ты от них уйдешь?

― Э, я их подарю тебе, ― Алдихан засмеялся.

― Даже так? А не ты ли ради этих глаз готовился подвиги совершать?

― И ты заговорил! ― Алдихан обнял меня.― Хочешь из искры пламя раздуть?

― Алдихан, шуткой искренности не спрячешь, шила в мешке не утаишь.

― Успокойся... Я буду нем, как рыба.

Он снова приподнял меня на руках. Потом отпустил и улыбнулся:

― Надо же, а я сначала и не догадывался.

― Постой! Ты это о чем?

― Ладно, не подзадоривай... Молчу, и ты молчи.

Он открыл двери в вагон, схватил меня в охапку и так, на руках, внес в купе.

3

Поезд, скрипя тормозами, мягко, по-кошачьи, подкрался к большой станции и замер. Сразу же на перрон высыпали пассажиры, Вышла и Макпал, а мы с Алдиханом остались стоять у окна, наблюдая за сумасшедшей толчеей. Крикливые торговки снедью бегали вдоль вагонов, буквально бросались к каждому пассажиру, предлагая ему помидоры, яблоки, виноград, дыни...

Немного в сторонке расположился на корточках старик; у его ног ― большая кастрюля. Старик половником помешивает пенящийся кумыс ― тугая струя хмельного молока искрится на солнце, и аксакал, довольно щурясь, просит пробегающих мимо людей отведать хоть немного напитка.

Вихрем летает туда-сюда рыжий мальчишка, и с каждой минутой тает в его руках горка аппетитных подрумяненных лепешек.

Большая толпа собралась возле другого аксакала; тот, сдвинув на самую макушку узорчатую тюбетейку, восседал у горки скороспелых дынь и, торгуя, лихорадочно пересчитывал деньги. Наверное, боится продешевить, подумал я.

Пришла Макпал, в руках ее ― сумка, полная вареной кукурузы. Расстелив на столике газету, она высыпала еще горячие початки ― от них еле заметный поднимался парок.

― Ребята, угощайтесь!― она кивнула нам и пошла к выходу.― Я сейчас... Сумку только отнесу женщине.

― Нехорошо получилось,― я сокрушенно покачал головой.― Нам бы надо угостить ее, а тут...

Алдихан смешно облизнулся, сглотнул слюну и потянулся за початком.

― Подожди,― я остановил его.

― А чего? Я же всего один....

Вагон резко качнуло ― поезд тронулся. Макпал не было, и я, почему-то беспокоясь, почти бегом бросился в тамбур. Открывая дверь услышал растерянный и громкий возглас нашей соседки. «Ой-ой, упала! Подайте, пожалуйста, скорее...» Я увидел, как полная женщина, сделав вслед за набирающим скорость поездом два-три быстрых шага, бросила Макпал ее черную сумочку, но не рассчитала броска ― сумочка ударилась о поручень и пропала где-то под вагоном. Сунуться же за ней под колеса никто из стоящих на перроне, конечно, не посмел. Глаза Макпал наполнились слезами, голос ее дрожал и срывался:

― Там... документы мои... Что делать, как теперь быть, Каржау?

Я не раздумывал ни секунды, решение пришло сразу. Я даже как-то не успел осознать его, действовал, подчиняясь скорее внутреннему порыву, чем разуму. О приличной скорости, какую уже успел набрать поезд, даже не подумал, спрыгивая на стремительно пролетающий мимо бетонный перрон. Прыгнул я не очень ловко ― меня швырнуло на землю и метра три проволокло по жесткому, как драчовый напильник, бетону, острая боль пронзила колени и руки, но она, как мне показалось, тут же утихла, залитая чем-то мокрым и теплым... Кровь? Не обращая на нее внимания, я вскочил и, прихрамывая, кинулся к толпе людей, надеясь найти сумочку и запрыгнуть хотя бы в последний вагон уходящего поезда. Но куда там! Сколько ни шарил глазами под пролетающими вагонами, сумочки не было видно ― взгляд мой беспомощно скользил по замызганному мазутом гравию, по черным шпалам, и бешеные колеса сливались в одну сверкающую грохотом полосу. Сверкание это вызвало в душе отчаянное чувство бессилия и готовности, раз уж ничего не остается более, ринуться прямо под колеса.

Чья-то жесткая сильная рука легла мне на плечо, крепко, до боли сжала его. Вслед за пожилым мужчиной в форме железнодорожника я послушно отступил назад.

― Теперь не торопись, сынок... Все равно отстал.

Со свистом промелькнул последний вагон. Я следил взглядом за уходящим поездом и мне показалось вдруг, что из глубины затихающего грохота прорвался слабый голос Макпал: «Каржа-а-ау!» Плачет, наверное, вяло подумал я, и мне самому от обиды и растерянности захотелось плакать.

― Держи, милок... Бедный, чуть не убился ведь... И из-за чего...

Старушка, до самых бровей закутанная в белый платок, подала мне сумочку. Я торопливо раскрыл ее ― деньги, паспорт, зеркальце, еще что-то... Уже то, что я держу сумочку в руках, придало мне бодрости и уверенности.

― Бог его спас, ― люди горячо обсуждали случившееся. ― Мог и под колеса угодить. Куда смотрел как уронил?

― Не он, а девушка уронила, ― внесла ясность женщина с корзинкой в руках.

― Кто же она тебе?-старушка, что подала сумочку, оказалась любопытной.

― Сестра.

― Осторожнее надо... Теперь долго будешь жить. А сестре помочь ― хорошее дело, правильное.

― Е-е, бабушка,― снова и энергично вступила в разговор женщина с корзинкой, ― у нынешней молодежи одно баловство на уме. Сестра глазки кому-нибудь строила, кокетничала ― вот и выронила кошелек. А парень, не подумав, прыгнул. Разбился-то как, смотрите...

― К доктору надо,― подал кто-то совет, ― в медпункт... Перевяжи, а потом уж догоняй поезд. Куда ехал-то?

― В Алма-Ату.

― Э-э, совсем близко... Возьми такси и вперед сестренки в городе будешь. Не стой же зря, не теряй времени.

Мужчина-железнодорожник проводил меня до медпункта. Ссадины оказались довольно глубокими, и кровь сама по себе не останавливалась, сочилась и сочилась. От острой боли у меня глаза лезли на лоб, я кривился, но в душе ликовал, бурная радость переполняла сердце. Подумаешь ― царапины, зато как будет довольна Макпал. Оказаться в чужом городе без денег и паспорта ― не шутка.

Таксист ― молодой и черный, как жук, парень, узнав мою историю, сдвинул кожаную фуражку на затылок и, подмигнув, сказал, что для хорошего человека, если постараться, и самолет обогнать можно. Сиди спокойно, добавил он, успеем, на Алма-Ате I твоих друзей перехватим.

И точно ― успели... Когда я выскочил на перрон, как раз объявили о прибытии моего поезда, а вскоре и он сам, притормаживая, притерся к высокой платформе. Я на ходу вскочил в вагон и сквозь строй готовых к выходу пассажиров пробился к нашему купе.

― Эге, смотрите-ка, явился! ― Алдихан, сопя от радости, по-медвежьи обхватил меня. ― С неба упал, что ли? Макпал, готовьте суюнши!

― Ой, Каржау!

Макпал в первую минуту, кажется, больше испугалась моего появления, чем обрадовалась. А когда увидела мои забинтованные руки, побледнела и, наверное, чувствуя себя виноватой, отвела взгляд, еле слышно пролепетала:

― Извините меня, Каржау...

― Пустяки! Чуть только и царапнуло.

― Как же вы добрались? Да еще вперед нас?

― А бегом... По шпалам.

― Да? ― Макпал, поддерживая шутку, робко улыбнулась. ― Я ведь тоже чуть не прыгнула.

― И что же?

― Я не помню... Люди, кажется, задержали.

― Э, скажите лучше ― испугались, ― на этот раз грубо пошутил я.

― Да, очень испугалась!-Макпал не обиделась; она скорее всего и не заметила моей неуклюжей шутки. ― Когда вы прыгнули и упали, у меня сердце оборвалось и от страха в глазах потемнело. Не помню, как в купе оказалась.

― Правда! ― Алдихан энергичным вмешательством поддержал девушку. ― Макпал вошла такой бледной, что я и сам, как девчонка, перепугался и подумал, что с тобой случилось что-то страшное... Где, спрашиваю, он, то есть ты? Нет, говорит она, вашего Каржау, и виновата я, я, я...

― Вот они, девушки! ― я засмеялся. ― Сначала с поезда сталкивают, а потом плачут.

― Кончай шутки, Каржау, ― Алдихан одернул меня.― Лучше расскажи, как и что?

― Да все просто. Взял такси и вот... догнал.

― Молодец, джигит!-Алдихан крепко сжал мне локоть. ― Хорошо сообразил.

― Люди подсказали,― я осторожно положил на стол завернутую в газету сумочку. ― Вот, получите, Макпал... Все в целости и сохранности.

― Спасибо! ― прошептала она. ― Вы настоящий джигит, Каржау.

― А что? Маленькие мы, что ли? Хоть и ты, Алдихан... Да и Макпал наша ― невеста.

― Да исполнятся ваши желания, Каржау!

Макпал улыбнулась, а у меня в сердце поднялась настоящая буря. Хотел сказать, что мои желания теперь только от нее одной зависят, но вовремя сдержался, сообразил, что шутки-шутками, а вольности излишней позволять себе нельзя. Я сидел, улыбаясь, и даже позабыл о своих продранных на коленях брюках. Макпал заметила и всплеснула руками:

― Что же вы не скажете? Разрешите, я заштопаю.

― Ничего! -я прикрыл ладонями колени.― Достану другие, не беспокойтесь.

Других брюк у меня не было, но признаться в этом я, конечно, не мог.

― Дело минутное, ― Макпал настаивала.― Не упрямьтесь, Каржау!

Она живо достала иголку и нитки, ближе подсела ко мне.

― Я сам...

― Вы свое уже сделали, теперь моя очередь. Сидите смирно.

И я сидел притихший, боясь глубоко вздохнуть, чтобы не вспугнуть в душе этого удивительного праздничного чувст