Нынешней весной, не то что прежними, почти не было слякоти. Земля и дороги, не успев раскиснуть, просохли ― солнце и теплый ветер сделали свое привычное доброе дело быстро и весело. Словно кустики проса, не по дням, а по часам поднималось, густо устилая степь, зеленое разнотравье.

И прежде случались ранние весны, но такой ранней люди не помнили. Встретятся два односельчанина и разговор их, о чем бы он ни шел, неизбежно сведется на весну, все удивлялись ее стремительному наступлению. Отодвинулась и скоро позабылась зима с ее нелегкими заботами. Скот уже не кормили сухим сеном и жесткой соломой ― весенних, богатых травами пастбищ вокруг было в избытке.

А еще в эти дни в ауле много и часто говорили о деньгах. О чем только думают наши баскарма,1 и правление, толковали между собой колхозники, весна уже на дворе, лето скоро наступит, а прошлогодние трудодни до сих пор не оплачены. Всякого, кто возвращался в аул из районного центра, люди спрашивали ― что нового слышно в районе о деньгах?

Время тянулось, одна причина задержки денег сменялась другой, люди устали ждать. Но любое ожидание, в конце концов, кончается, и он наступил все же, похожий на шумный праздник, день выплаты. Люди повесе лели, аул пришел в движение, в каждом доме ― подолгу обдумывали и обсуждали, что купить, как получше да с пользой для семьи израсходовать деньги. Все с нетерпением ожидали воскресного дня ― по воскресеньям в городе собирается большой базар и приезжают на него за покупками даже из очень отдаленных аулов.

Базар ― завтра, времени на сборы и обсуждение оставалось совсем немного. Вот почему и в доме Каиржана разговор с утра шел все о том же, о чем толковали вчера, позавчера и третьего дня ― вновь и вновь обговаривалось, что же именно купить. Денег семьей получено не так уж много, а дыр в хозяйстве, по словам мамы, хоть отбавляй.

Семейный совет держали все четверо ― бабушка, папа, мама и сам Каиржан. С малых лет он воспитывался на половине бабушки и привык видеть в маме ― женге, ну, а старший брат ― это сам папа. Конечно, мама есть мама, а папа ― папа, но тем не менее такое положение в семье давало ему на совете, как считал про себя сам Каиржан, равные права со всеми.

Бабушкин заказ ― плюшевый камзол и лаковые ичиги ― долго не обсуждался, тут решили скоро и дружно ― купить! А вот дальше дело пошло труднее. Красивый ковер в доме, конечно, нужен, но уж больно дорог ковер, сразу не решишь ― покупать его сейчас или еще подождать немного. И гарнитур столовый тоже немалые деньги стоит. Да еще не выплачена половина долга за согум ― мясо на зиму, да каждому надо приобрести что― нибудь из летней одежды и обуви.

Все сказали свое слово, не остался в стороне и Каиржан. Он твердо заявил, что уж в этот раз поедет на базар сам и сам подберет себе все необходимое. Пусть только ему отдадут деньги, ровно столько, сколько выпадает на его долю.

Мама нахмурилась. Она была против и заметила, что рано ему самому заниматься покупками, не дорос еще деньги в руках держать. Войдешь в годы, тогда ― пожалуйста, никто не возразит.

― Да и что же получится, ― добавила мама, ― если каждый начнет покупать все, что ему вздумается? Деньги разойдутся на безделицы. Нужен тебе костюм ― ага привезет. Так что сиди и не выдумывай.

Не нравится Каиржану это мамино ― «ага привезет», очень не нравится. Много чего покупал ему отец, но все висело на Каиржане мешком, все топорщилось и не было ему от обновок никакой радости. А все потому, что так советуют соседи, да и сама мама, охая, масла в огонь подливала. Поставит Каиржана перед собой, оглядит с ног до головы и начнет приговаривать: «Ой, боже, не по дням, а по часам растет малыш... Нет, отец, костюмчик ему надо взять, как советуют добрые люди, на вырост, на два, а лучше на три размера больше...» Так и делали, а Каиржану потом приходилось тряпки в ботинки наталкивать, рукава пиджака засучивать, штанины у брюк закатывать.

Каиржан, конечно, не раз возмущался, не раз требовал справедливости. Что же мне, спрашивал он маму, так всю жизнь и носить не свои размеры? Но у мамы ответ один: «Хватит разговоров! Главное, чтобы тепло было, а красота ― дело десятое». А папа, тот рассуждал еще проще ― есть во что одеться, и ладно, и хорошо. Ну, а бабушка ― старенькая, ей, как и всем старым людям, нравится, чтобы одежка была просторной, а обувь ― чуть великоватой... Но сейчас Каиржан твердо решил стоять на своем.

― Пожалуйста, ― в десятый раз, наверное, повторил он, ― мне ничего не покупайте без меня. Не надо... Хватит, походил в мешках.

― Пожалейте ребенка, ― вмешалась вдруг бабушка. ― Разрешите ему самому сделать покупки. Не видите, что ли, взрослеет парень,― она притянула за плечи внука, нежно поцеловала его. ― Радоваться надо, что сын вырос. Значит, пришло время и ему одеваться по своему вкусу.

― Е-е, пусть покупает сам,― мама переглянулась с папой. ― Оденется сыночек и в новом костюме пойдет к дочке Саукинбая.

Каиржан вспыхнул, лицо его запылало, как маков цвет. Слова эти, насмешливый намек глубоко задели и обидели. Ну зачем она об этом при бабушке и папе, зачем? Сгорая от стыда, он низко опустил голову и долго стоял так, ковыряя носком ботинка пол. И все же не удержался, срывая голос, крикнул в лицо матери.

― А тебе какое дело, куда я пойду?

Повернулся и, закусив губу, чтобы не расплакаться тут же, бросился вон из комнаты, сильно хлопнув дверью. Убегая, слышал, как бабушка спросила:

― Что случилось? Почему так обиделся мой ненаглядный?

Ошеломленный и подавленный, он долго не мог успокоиться. Бродил по двору, как неприкаянный, карие глаза его сузились, крылья маленького носа гневно трепетали. Обида на мать не проходила, наоборот, чем больше он думал о происшедшем, тем сильнее злился на нее.

Поскольку в семье Каиржан воспитывался бабушкой и рос вроде бы независимо от матери, то она, примечая в сыне раннюю самостоятельность, была не прочь иногда и подшутить над Каиржаном. Чаще всего мальчик на смех отвечал смехом, он и подумать не мого том, что мамины смешки однажды станут такими злыми и до слез обидными. Но именно так и случилось. В последнее время все мамины шутки свелись к одной-единственной ― стоит Каиржану провиниться, и мама тут же напоминает ему об Асылтас ― дочери Саукинбая. Поначалу Каиржан только краснел и терялся, не находя слов для ответа, потом стал обижаться и злиться. А маме хоть бы что ― ей, наверное, доставляло удовольствии наблюдать смущение и растерянность сына.

Каиржан в такие минуты старался сдерживаться, поскольку считал, что во всем повинен сам. Не сделай он того, что сделал, никто, и мама тоже, никогда не узнал бы о его тайне.

В школьном коридоре на доске Почета среди десятка фотографий отличников есть и ее фотография. На этой фотографии Асылтас снята в коричневой кофточке. Белый бантик, сверкая в черных волосах снежной чистотой оттенял бархатистую смуглость лица, но Каиржана более всего тронул и пленил доверчивый взгляд ее добрых и ласковых глаз. Этот взгляд и остановил его однажды, когда Каиржан с гурьбой мальчишек слонялся на одной из перемен по коридору. Он уже прошел мимо, но вдруг, словно его что-то толкнуло в сердце, придержал шаг и, отстав от ребят, вернулся к доске. Долго он стоял глядя на фотографию, и ему было приятно ощущать на себе ласковый взгляд девочки. С тех пор, что бы ни делал, куда бы ни пошел, его везде и всюду находили глаза Асылтас. На переменах Каиржана неудержимо влекло к стенду и, проходя мимо, он искоса, чтобы никто не заметил, взглядывал на фотографию, а если рядом никого не было, останавливался, и ему казалось тогда, что он не просто смотрит на снимок, а разговаривает с самой Асылтас. В такие минуты Каиржан был счастлив, хотя и не совсем понимал, что же это такое ― счастье. Для него оно сошлось на фотографии Асылтас и потому-то, наверное, пришла ему однажды мысль во что бы то ни стало завладеть фотографией. Мысль пришла и быстро окрепла, дело оставалось только за удобным случаем.

Как-то вечером, когда над аулом опустились сумерки, он незаметно выскользнул из дома и пришел к школе. Оглянулся вокруг ― вроде бы никого не видно. Собравшись с духом, осторожно выставил в одном из окон стекло. Еще раз оглянулся и, подпрыгнув, втиснулся в проем. Мягко, по-кошачьи, спрыгнул с подоконника в класс. И замер прислушиваясь. Тихо... Только собственное сердце гулко стучит, и его толчки почему-то напомнили ему беспорядочные всплески волн строптивой горной речки.

Подождал, пока глаза привыкли к темноте, и вышел из класса в коридор. В коридоре было темнее, но взгляд Асылтас тотчас отыскал Каиржана, у него появилось ощущение, что кто-то взял его за руку и повел к доске Почета. Асылтас мягко смотрела на него и как бы спрашивала: «Зачем пришел, Каиржан? Что ты задумал?» Он уже поднял руку, но снова опустил ее в нерешительности и стоял, мысленно за что-то извиняясь перед кем-то, может быть, как раз перед ней, Асылтас.

Вытащить фотографию было делом одной минуты. Тем же путем отправился обратно, выбрался на улицу, и, не мешкая, вставил на место стекло. И только тогда облегченно вздохнул ― кажется, пронесло. Но едва успел, огибая школу, завернуть за угол, как услышал оклик и, оглянувшись, узнал школьную техничку Калипу.

― Эй, Каиржан, ― кричала она, ― ты куда? Гром тебя разрази, ты что натворил, проказник?

Наутро заветная тайна, которую Каиржан так долго и бережно хранил в своем сердце, перестала быть тайной. Сначала с ним беседовал классный руководитель, а потом... потом его проступок обсуждали на собрании всего класса. Каиржан замкнулся в себе, стоял, опустив голову, чтобы не видеть насмешливых взглядов и улыбок. Классному руководителю и собрания показалось мало, и он строго-настрого наказал Каиржану завтра же явиться с кем-нибудь из родителей. Выхода не было, пришлось привести в школу маму.

Вот с того дня и не стало ему покоя от шуток мамы. Стоит задуматься о чем-нибудь, мама тут как тут: «А, понятно, о чем думаешь, понятно... Зря скрываешь от нас. Да и похитить надо было саму девочку, а не фотографию...»

Или войдет в дом с улицы и сообщает ему, Каиржану: «Только что видела невесту. Уже большая... Что, сынок, пора готовиться к свадьбе, а? Старше тебя? Ничего... Подумаешь ― год-два... Приводи в дом ― тебе радость и у меня забот поменьше станет...»

От таких слов кровь бросалась в лицо Каиржану, он мрачнел, затаивал в себе обиду и злость, но терпел, поскольку мать подсмеивалась, оставаясь с ним наедине. А сегодня... сейчас она высмеяла его при бабушке и папе, не постеснялась их.

А завтра ― базар, вспомнилось ему вдруг, весь аул за покупками уедет, он один, наверное, останется. И пусть! Пропади они пропадом ― и деньги ее, и новый костюм... Обойдусь!

Каиржан, в сердцах макнув рукой, побрел со двора. За воротами подумал немного и повернул к реке.

* * *

Он любил бывать на реке. Хорошо вот так сидеть на берегу и, позабыв обо всем на свете, наблюдать за тихими неторопливыми водами. Волны еле слышно плещутся о берег, вода, хоть и медленно, но неудержимо скользит мимо, а куда стремится она, про то никому не известно.

Но сегодня и у реки не нашел он покоя. Грустно... И кажется Каиржану, что чья-то рука то сожмет его сердце до боли, то отпустит. Неясные чувства, какой-то безотчетный страх измучили его, он глубоко и раздраженно вздохнул, словно так хотел освободить сердце от тяжести и боли.

А река течет себе мимо и течет и своим невозмутимым спокойствием напоминает Каиржану ровный и безмятежный характер Асылтас. Впрочем, не всегда река так спокойна и нетороплива, она переменчива, как переменчива и всякий раз неожиданна сама Асылтас. Утром река ― весела и спокойна, в полдень выглядит немного усталой и уже не так озорно и весело, как на заре, стремится вперед, а вечером ― темнеет, хмурится, тени на ее глади как тени дневных забот, которые, пусть и редко, но все же омрачают лицо Асылтас.

Так всегда... Стоит Каиржану прийти сюда и взглянуть на реку, как сразу же ему вспоминается и видится Асылтас. Все напоминает ему о ней. Кружится водоворот, и на воде в том месте улыбчиво мерцает ямочка. Каиржан пристально смотрит на водоворот, а видятся ему ямочки на смуглом лице Асылтас. Не вставая, Каиржан сорвал подснежник и бросил его в водоворот. Невидимая сила подхватила цветок, и он некоторое время, не в силах вырваться из объятий водяного смерча, кружился на месте, потом его вытолкнуло, отшвырнуло в сторону, он упал на бок и, покачиваясь на спокойной воде, поплыл неведомо куда. Цветок то пропадал, захлестнутый водой, то вновь появлялся. Казалось, подснежник, уплывая, нет-нет да и взглядывал, прощаясь с друзьями, на родной берег. И сердце Каиржана сильнее забилось от нахлынувшего вдруг чувства жалости и любви к одинокому цветку, уплывающему вниз по весенней, еще очень холодной воде.

Он рывком поднялся и уже по-другому как-то, новыми глазами, что ли, увидел поляну, сплошь усыпанную подснежниками. И на миг показалось Каиржану, что это не цветы цветут, а кружатся над зеленой лужайкой, едва не задевая крылышками землю, белые бабочки. Как много их, просто небывало много нынешней весной подснежников! И старые люди, много пожившие и много повидавшие на веку, тоже утверждают, что не помнят такого буйства, такого цветения. Вся округа как будто молоком залита и, куда ни ступи, везде и всюду подснежники. Как звезды ночное небо, так и они усыпали землю: стоят и качаются на тихом ветру, а усилится ветер ― стелются по степи белым пламенем.

Но больше всего их, наверное, здесь, у реки. Вон веселая стайка цветков словно взлетела на высокий берег и застыла там, засмотрелась на воду. А несколько самых отчаянных и смелых соскользнули с берега ― волной покачивает их, а со стороны кажется, что цветы сами танцуют, радуясь солнцу и ветру, воде и небу.

Каиржан смотрел на них и никак не мог понять, почему же ликующий праздник весенней природы отзывается в нем такой острой грустью и такой безотчетной печалью. Что-то случилось с ним, ему уже казалось, что это не вокруг него, а в нем самом неудержимо поднялись и расцвели белые подснежники, душа Каиржана как бы осветилась строгим сиянием множества внезапно зажженных свечей, а сердце до краев переполнилось новыми, неизведанными пока еще чувствами. Чувствам тесно в груди, они рвутся из сердца на волю, и все существо Каиржана замирает, захваченное красотой и гармонией мира. Но... радость, едва вспыхнув, меркнет, а в глубине души вновь оживает легкое, как пушистое весеннее облако, беспокойство. И что ему причиной ― не известно: может быть, беспокойство и печаль рождены обидой, приведшей его сюда, а может быть, во всем виновата весна ― кто знает?! В глубине души Каиржан догадывался, что он уже не тот, каким пришел к реке час тому назад, но понять до конца все, что с ним произошло, был не в силах, это оставалось для него тайной за семью печатями.

Каиржан устал, устал от мыслей и чувств, охвативших его. Пытаясь освободиться от беспокойства, рассеять его, он то обвинял маму, то упрекал в чем-то Асылтас, то старался просто ни о чем не думать и, главное, не вспоминать Асылтас ― ведь это она, вольно там или невольно, виновница всего случившегося с ним. Но и эти мысли не вызвали в душе ничего, кроме стыда.

Он снова, обессиленный, опустился на землю и закрыл лицо руками.

* * *

Случается так, что на цветок, переполненный сладостью меда, слетается со всех сторон неисчислимое множество пчел. Обида, пережитая Каиржаном, была тем горьким цветком, на который слетелись, как пчелы на мед, тревожные и бессчетные мысли. С этим болезненным ощущением он и вернулся домой, но в то же время в душе его родилось и окрепло горячее желание научиться владеть собой и теми чувствами, которые ― он знал это ― теперь навсегда поселились в его сердце. Так и только так надо поступать, думал Каиржан, а не винить в своих бедах кого-то, особенно ― маму.

С тяжелым сердцем и чувством вины переступил он порог. От тишины в доме и глубокого молчания веяло холодом. Опустив голову, никому не говоря ни слова, он прошел в комнату, быстро разделся и лег в постель.

― Душа моя, что с тобой? Не заболел? ― встревоженно склонилась над ним бабушка.. На тебе лица нет, милый...

― Ничего, бабушка... Голова что-то немного болит.

Наверное, у Каиржана поднялась температура, он чувствовал, что его знобит и голова стала такой тяжелой, что не было сил оторвать ее от подушки.

― Вот деньги, ― бабушка сунула под подушку узелок и ласково провела сухой ладошкой по вихрам Каиржана. ― Поезжай завтра в город, купи все, что тебе по душе.

Каиржан отвернулся к стене и закрыл глаза. Ничто его не радовало. Да и мама молчала. Он слышал ее шаги, слышал голос и долго надеялся, что она, как это часто делала прежде, подойдет к кровати, постоит в темноте, поправит одеяло. Нет, не подошла, и на сердце Каиржана стало еще тяжелее. И пусть не подходит, подумал он, пусть... Надо поскорее заснуть и никого, никого не видеть.

* * *

...Утром Каиржан поднялся чуть свет. Наверное, оттого, подумал он, что с вечера рано лег. Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, вышел из дома, прошел в сад. От вчерашней обиды в душе и следа не осталось. Занимающаяся далеко-далеко на востоке заря радовала сердце, все его существо наливалось свежестью и силой.

Однако утренние сумерки еще густо бродили над землей, скрывая от глаз все складки и уголки дальних гор, хорошо видны были только величавые строгие вершины. А вот и подснежники... Цветы плавно покачиваются под свежим ветерком, осыпая на землю целые ворохи искр, и Каиржан не сразу понял, что это осыпаются с лепестков, дробясь и сверкая, крупные капли росы.

Он вспомнил вчерашнее, на душе вновь шевельнулось утихшее как будто беспокойство. Каиржан смотрел на подснежники, и цветы, расстилаясь перед ним ковром, влекли его к себе, покачивались и, тихо смеясь, шелестели, словно спрашивали друг друга: «А что же теперь будет делать Каиржан? Как он поступит?». Он понял, что все пережитое вчера возвращается к нему. Нет, прошептал Каиржан, не надо, лучше не вспоминать ни о чем...

Он вернулся в дом. Тихо, стараясь не шуметь, прибрал постель. Потом взял бабушкин узелок с деньгами и так же тихо выскользнул на улицу.

К трассе можно выйти той дорогой, что проходит мимо дома Асылтас, но есть и другая, дальняя, что тянется, прижимаясь к реке. Не пойду мимо ее дома, решил он, не хочу...

Каиржан круто повернул к реке, но тут же остановился. А так ли важно, по какой дороге идти, подумал он... Не хочешь видеть дома Асылтас ― отвернись, когда пойдешь мимо. Иди по дороге, какая тебе нравится, да и с какой стати ни с того ни с сего сворачивать в сторону?

Каиржан принял решение и, убеждая себя в правильности выбора, подумал, что ближняя дорога всегда лучше дальней. Но не только это определило его выбор. Какая-то упрямая сила поднялась в нем, он понял, что свернуть к реке ― слабость, а уступить ей он уже не мог. Да и почему, собственно, должен он избегать Асылтас? Что это за споры с самим собой? Глупо, очень глупо... Может быть, она сидит сейчас у окна, готовит уроки. А что он, Каиржан, вдруг оказался у ее дома, так это совершенно случайная встреча. Он кивнет ей, поздоровается и пойдет себе дальше...

Ни у дома, ни во дворе никого не было видно. Краешком глаза Каиржан взглянул на окно ее комнаты. Закрыто... Спит, наверное, все спят. Красноголовый петух почуял его шаги и взлетел на дувал. Он трижды шумно хлопнул крыльями и проголосил ― кого это, мол, носит в такую рань, убирайся поскорее, прохожий, не нарушай покоя моих хозяев.

Асылтас он не увидел, но это нисколько не испортило ему настроения. Дорожка, разрезая надвое поляну, вьется себе и вьется, и Каиржану кажется, что она сама несет его вперед. И левая сторона широкого луга, и правая наперебой зазывают к себе Каиржана, стелются под ноги мягким зеленым ковром. И вообще, все четыре стороны света открыты ему, весь простор с почетом и уважением встречает его. Подснежники выспались за ночь и теперь, свежие, омытые прохладной росой, улыбаются Каиржану, желая ему доброго пути и удачи.

«Помни, Каиржан, ― чуть слышно позванивают они в такт его шагам, ― мы все видели вчера, мы знаем твою тайну и твои чувства». Каиржан улыбается в ответ и, склонясь, осторожно трогает ладонью прохладные бело-дымчатые лепестки подснежников.

Легко и приятно шагается по весенней, усыпанной цветами степи. Светло вокруг, светло и на душе Каиржана. Вот куплю по размеру костюм, ― размечтался он, ― посмотрим, что тогда запоют девчонки-задиры, те, что не раз подсмеивались над ним, приговаривая: «Ой, посмотрите, девочки, Каиржан в папином костюме пришел. Он не тесен тебе, бедняжка? Ну да, конечно не тесен, висит, как мешок...».

Каиржан, нахмурясь, сдвинул брови, но рассмеялся, махнул рукой. Что ему за дело до этих пересмешниц? Асылтас, та не будет с ними заодно смеяться, она подойдет к нему и, ласково улыбаясь, скажет: «Ой, и молодец же ты, Каиржан! Настоящий студент... Очень хорошо сшит костюм...»

...Базар, крикливый и пестрый, чем-то неуловимо праздничный, подхватил Каиржана и закружил по своим рядам и закоулкам, от ларька к ларьку, от прилавка к прилавку. В одном из многочисленных магазинчиков его внимание привлек костюм серого цвета. Цвет Каиржану неособенно понравился, но все же он поинтересовался:

― Сколько этот... стоит?

― Какой? ― продавщица оглядела товар. ― Бостоновый?

― Ага, он.

― Сынок, ты знаешь, сколько он стоит? То-то... Не будь таким, как тот человек, который без копейки верблюда торговал.

Продавщица немного косила на левый глаз и, может быть, потому ее слова прозвучали так сердито и зло.

― Вы, наверное, думаете, что у меня нет денег? ― Каиржан старался говорить солидно, как вполне взрослый человек. ― Не беспокойтесь, деньги есть... Покажите костюм.

― Что ж, нравится ― берите. Цена ― пустяк, двести рублей всего, ― в тон Каиржану, разгадав его состояние, ответила продавщица.

― Сначала примерим, ― пробормотал Каиржан, цена костюма просто оглушила его. ― Если впору будет, можно и купить.

Он утонул в костюме, но ничуть не огорчился, а даже обрадовался ― уж больно дорог костюмчик.

― Великовата вещь,—сказал он, возвращая продавщице пиджак. ― Жаль...

― Ха, великовата!—женщина насмешливо поджала губы и с ног до головы оглядела Каиржана. ― Для этого размера десять таких мальчишек, как ты, надо.

Каиржан сделал вид, что его ничуть не тронула насмешка, что последние слова его вообще не касаются. Не спеша повернулся и вышел из магазина, жалея про себя, что не умеет как следует торговаться. Надо еще солиднее держаться, решил он, чтобы все видели ― этот парень на базаре не впервые. А то, чего доброго, наткнешься на какого-нибудь пройдоху, на базаре их много.

Он зашел в следующий магазинчик, долго рассматривал висевшие на плечиках костюмы.

― Вон тот... темно-синий покажите мне, ― попросил он продавщицу.

― Дамский... Сорок восьмой размер.

― Маловат, пожалуй, ― протянул он вроде бы с сожалением и намекнул, что присматривает костюм для мамы.

Из магазина он выскочил, чувствуя, что уши его огнем горят. Надо же так обмишулиться, не отличить дамский костюм от мужского! Позор... Если узнают ― засмеют...

Каиржан решил действовать осторожнее. Пересчитал деньги и убедился, что хватит их не на многое. Вот и помни об этом, а не кидайся щупать первый же приглянувшийся костюм. Теперь Каиржан сначала изучал ярлык, узнавал цену, размер и только тогда просил разрешения примерить костюм. В конце концов, ему повезло ― в одном из рядов он купил недорогой коричневый пиджак. Материал на ощупь тонковатым кажется, но цвет ― хорош, размер ― его и цена ― божеская, как раз по его деньгам.

Через несколько минут ― снова удача, в другом базарном ряду нашлись брюки из того же материала, что и пиджак. Прекрасно! Каиржан пересчитал остатки денег и на два рубля купил навату ― любимую сладость бабушки. Пусть и она порадуется...

Денег осталось совсем ничего. Ладно, на кино пригодятся, подумал он, как вдруг неожиданная мысль, вспыхнув, буквально ослепила его и заставила сильнее забиться сердце.

― Привезу подарок Асылтас! ― вслух произнес он. ― Она, конечно, обрадуется.

Каиржан был доволен собой, новая мысль приятно взволновала его, обрадовала, согрела сердце. Вот только... что взять? Есть, придумал! Я подарю ей белый бантик...

Он на мгновение представил себе Асылтас с белым бантиком в волосах. И вдруг испугался ― а что, если не возьмет, не примет подарок? Возьмет, не волнуйся, успокаивал себя Каиржан, не может не взять. Будем друзьями, вот так я скажу ей, а подарок ― знак моей признательности. Скажу еще, что давно мечтал с ней дружить. Ну, а потом... потом все будет хорошо, что бы там ни случилось, дружба наша останется жить вечно...

* * *

На окраине аула Каиржан попросил водителя притормозить, сошел с автобуса и свернул в неглубокую балку. Там переоделся, старую одежду аккуратно свернул и положил в сетку. Порядок... Можно идти. А что, если... Улыбаясь, быстро набрал подснежников и перевязал букет белым бантиком. Теперь все, теперь можно идти.

У дома Асылтас придержал шаг и еще раз, как бы со стороны, оглядел себя. Обнова сидела на нем как влитая ― ни складочки, ни морщинки. Но... удобно ли вот так, ни с того ни с сего зайти... Надо что-то придумать, причину какую-нибудь. Если не зайти, целый день потом сам себе покоя не найдешь. Зайду... Грех не показаться Асылтас в таком костюме.

На его тихий стук вышла сама Асылтас. Увидев Каиржана, девочка в недоумении приподняла брови:

― Это... ты? Каким ветром, Каиржан?

― С базара еду... Вот зашел узнать, когда будет комсомольское собрание.

― Собрание?― переспросила она. ― Три дня, как было собрание... Что ж, проходи в дом.

― Асылтас, ― Каиржан замялся, ― я тебе... понимаешь... подарок привез.

― Что за подарок?

― Бантик... И вот еще, ― смущаясь, он протянул ей подснежники.

― Ой, какая прелесть!—Асылтас, улыбаясь, благодарно взглянула на него. ― Спасибо, Каиржан! ― Она подала ему стул: ― Ты посиди... Я сейчас.

И ушла в другую комнату. В зале, где остался Каиржан, все сверкало чистотой, все дышало уютом. Вот бы почаще бывать здесь, подумал он, а большего счастья ему и не надо.

Каиржан взглянул на фотографии, они веером рассыпаны на противоположной стене, и вздрогнул ― на него улыбаясь, ласковыми добрыми глазами смотрела... Асылтас. Снимок тот же, что и в школе, только размером побольше, наверное, мелькнула мысль, специальна увеличивали. Замирая, Каиржан смотрел на Асылтас, и она смотрела на него, и чудился ему в ее мягком и неотступном взгляде какой-то невысказанный вопрос, а может быть, даже и упрек. С трудом он отвел глаза и, чувствуя, как все лицо его обдало пламенем стыда, низко опустил голову.

Не вошла, а впорхнула в комнату Асылтас. В ее черных волосах лучисто сверкал подаренный им бантик, глаза Асылтас искрились радостью. Ой-е, какая красивая девочка, Каиржан задохнулся от счастья, надо еще что-нибудь подарить ей. В следующий базар привезу ей красную косынку.

― Ну как, ― Каиржан, нравится?

― Очень... Ты не снимай его.

― Конечно, не сниму.

― И спать с бантиком будешь? — от радости Каиржан не знал, что и говорить.

― Нет... На ночь сниму, а то помнется.

― Верно, помнется.

― Да ты садись, садись... Я чайник сейчас поставлю, а потом втроем будем чай пить.

Каиржан притих. Тоже гость, сердито подумал он о себе, явился к людям в дом и орет, как на улице. Чуть ли не шепотом спросил:

― Мама дома?

― Тсс, ― так же ответила она. ― Гости у нас.

― Где же они?

― Там... В той комнате.

― Родственники?

― Н-нет... Ты помнишь Ержана? Он в прошлом году школу закончил и уехал работать в Каратау. Вот теперь... зашел.

― А-а-а, ― протянул он. ― Зачем зашел?

― Так я сейчас, ― она не ответила на вопрос. ― Ты посиди, я чайник поставлю.

― Иди... Я здесь побуду.

― Возьми альбом, а то одному скучно просто так сидеть.

Она подала ему толстенный, распухший от фотографий, альбом и, напевая, убежала на кухню. А Каиржаном овладело какое-то тупое равнодушие. Никто его вроде бы не обидел, а он все-таки чувствовал себя обиженным и... в чем-то, очень дорогом для него, обманутым. Сердце его сжималось, и весь этот солнечный весенний день утратил для него всякую прелесть.

Асылтас, собирая на стол, хлопочет, мелькает перед глазами Каиржана белый бантик, словно поддразнивает его, словно напоминает ему о чем-то, о чем ему сейчас так больно и трудно вспоминать и думать. Вот Асылтас снова скрылась в комнате, где сидел гость, и на этот раз надолго задержалась там. Каиржан вздохнул и, затаясь, невольно стал ловить каждый шорох и звук. Тонко засвистел вскипевший чайник... Тик-так, тик-так ― стучат ; настольные часы, и стук их больно отдается в висках... Прошелестела, словно чей-то вздох, бумага... И неожиданно так раздались в тишине голоса. Их голоса...

― Я сам поговорю с мамой, чтобы она после школы отпустила тебя в Каратау.

― Нет, Ержан ни в коем случае... Мама спит и видит меня инженером. В Алма-Ату собирается отправить.

― Почему не в Каратау?

― Упрямец! Тебе что, не все ли равно?

И снова ― шелест бумаги, короткий, как сдавленный шепот. Или это они... целуются? В глазах Каиржана потемнело, ему стало трудно дышать. Всхлипнув, он вскочил, едва не опрокинув стул, и не сказал, а вытолкнул из себя:

― Что же это? Что же... а?

Как он вышел из дома, как оказался у реки, Каиржан не помнил. Он смотрел на поляну, и все перед ним качалось и плыло, как в зыбком горячем тумане, все воспринималось им, как во сне ― душном и неотвязном. И подснежники, его подснежники, словно плавились, они, беспомощно качаясь на ветру, осыпались, осыпались, осыпались...

Наверное, это от слез.