повесть

Матушка моя Жамиля прожила 101 год, покинув этот мир 11 декабря 2004 года. Захворала она в середине ноября, когда я как раз находился в родном ауле Келинтобе, в отдаленном уголке Жанакорганского района Кызылординской области. Два дня не отходил я от ее постели, и, казалось, дело пошло на поправку. Но не прошло и месяца после моего отъезда, как позвонила супруга старшего брата Кызсулу: «Апа умерла. В субботу вечером», — услышал я в трубке. Известие было подобно грому среди ясного неба: в матери было еще столько жизненных сил, что, несмотря на хвори, которые длились не больше пары дней, думалось, она проживет еще немало лет.

Отложив долгожданный переезд в свой новый дом в Астане, мы с супругой спешно засобирались на мою родину. В аэропорту нас провожали друзья, среди них был и Абиш Кекилбаев. Конечно, говорили о маме, которую все они хорошо знали и почитали. И когда я сказал, что мама на своем веку видела четырех вождей, Абеке восхищенно воскликнул: «Вот это да! Какой же стойкой была Жамиля-апа! Кто-то и одного царя пережить не может. А она со всеми четырьмя, можно сказать, лично знакома была, недаром больше ста лет прожила!»

Помню, в студенческие годы наш педагог Мухтар Ауэзов говорил: «Я человек-справка, по моей биографии можно изучать исторические формации, от эпохи феодализма до социализма». И, действительно, люди, чей человеческий век отразил переломные события целого столетия, достойны особого внимания. Сидя в самолете, глядя из иллюминатора на пушистые облака, я подумал: а почему бы не написать о четырех незабываемых встречах в жизни моей матери… Возможно, кому-то эти истории помогут увидеть не только теневую, но и солнечную сторону судьбы, научат видеть ее в разных ракурсах, извлекая уроки на будущее, ведь прожить настоящую жизнь — это великое искусство.

Позвольте, уважаемые читатели, представить вам четыре истории, собранные из воспоминаний моей матери.

КАК Я УВИДЕЛА СТАЛИНА

«Басмилля!», — так, испросив благословение Всевышнего и аруахов — духов предков, начала свой рассказ мама, сложив сотканный из белоснежной козьей шерсти коврик для намаза у изголовья…

Немало трудностей выпало нашему народу, что только он не перенес: октябрьскую революцию, братоубийственные кровопролития, страшный голод, выкосивший своей беспощадной косой миллионы людей в казахской степи. Известный акын Султанмахмут точно подметил: «Где казахи, там страдания». И я расскажу тебе только о том, что видела собственными глазами, не больше…

Еще до Великой Отечественной войны молодой женой я вошла в дом Сарыулы Досжана. Когда пришла война, на фронт твоего отца не взяли — возраст непризывной, а назначили председателем колхоза «Ынтымак», при этом поставив важную задачу — сохранить лошадей ахалтекинской породы. Одни воевали на поле боя, другие, отдавая последние силы и проливая соленый пот, трудились в тылу. Но почему-то спустя годы все привилегии и почести за победу в войне достались одним фронтовикам, а тыловики остались ни с чем, как голодные воробьи. Хотя, что говорить, снаряды с передовой «долетали», «разрывались» и в нашем глубоком тылу. И кого пощадила война, не щадила беспросветная работа.

Было у нас в колхозе два Ауелбека. Вернувшегося раненым с войны прозвали «контуженным Ауелбеком», второго, с утра до вечера пасшего лошадей — «длинным». «Контуженный» еще до восхода солнца выходил косить сено, работая до поздних сумерек, а по ночам из-за адских болей в натруженной спине так кричал, что не давал спать домочадцам. Не выдержав этого, от него ушла жена. Отправляясь спозаранку в поле, он говорил: «Эй, сноха, к полудню принеси мне кумыса, да в случае чего не забудь собрать мои кости». Я понимала его юмор, но от таких слов было не по себе.

Я же трудилась на ферме. Доить кобылиц — дело непростое, попадались среди них такие строптивые, что не только доярки, табунщики их боялись, за ними глаз да глаз нужен был. Мне помогал братишка твоего отца, молодой табунщик Сеилбек. Его крутой нрав узнали на себе животные. Порой он так волок на веревке заблудившихся жеребят, что, казалось, вот-вот хребет переломает. «Что же ты так его тащишь, убьешь ведь жеребенка», — говорила я ему, на что он почти философски отвечал: «Жену и скотину нужно воспитывать смолоду». Я ему особо не перечила, лишь пыталась успокоить подростка. Ведь от такой его горячности страдало дело. Когда во время дойки он пытался усмирить кобылиц, те лишь еще больше пугались, отчего молоко у них пропадало.

Еще за нами, доярками, были закреплены помощницы, девочки-подростки, но толку от них было мало — хоть и выбирали им смирных животных, да и у тех молоко до конца они не выцеживали, и оно буквально камнем застывало в сосках. Мне приходилось мучиться с капризными кобылицами да еще доделывать работу помощниц. К концу дойки сил почти не оставалось, поясницу ломило, пальцы становились как деревянные, от усталости перед глазами плыли миражи. В одном из них, испугавшем меня, Сеилбек хватал строптивую лошадь за гриву и походил на льва, подобное я видела в старинных книгах, где люди-кентавры грызут друг друга.

В добыче кумыса, этого, как говорят казахи, лекарства от ста болезней, есть свои секреты. К примеру, чтобы кобылица легче отдавала молоко, вначале к ней нужно подпустить жеребенка. Он приложится к соску, кобылка успокоится, и можно доить. Но тут уж надо вовремя отнять жеребенка от вымени, чтобы не высосал все молоко. Что я и делала. Дою, и с наслаждением ловлю ни с чем несравнимый приятный аромат. Но кобылица не корова, дающая порой по ведру молока. У одной кобылицы выходит около 10 сцеживаний, а это совсем немного молока, потому и борюсь за него, как умею. Сеилбек отводит жеребят, а я быстро работаю, дабы молоко не застыло в разгоряченном соске. Потом уже обмываю вымя прохладной речной водой. К заходу солнца успеваю закончить дойку. Можно передохнуть.

— Будь ты проклят, — слышу возглас деверя, воюющего с жеребятами. — Укусил в плечо. Лучше с фашистами воевать, чем терпеть это зло...

В глубине души мне жаль парня. Прошлой весной его не взяли на фронт, и теперь, как только кумыс ударяет ему в голову, кипятится он по любому поводу, как горячий самовар. Пытаюсь его успокоить, говорю, что ничего страшного, заштопаю ему рубаху, а у самой руки онемели от дойки и тяжести ведер. А дома ждет свой очаг, своя нескончаемая домашняя женская работа.

А уж что вынес за войну на своих плечах твой отец, только мы с ним и знали. Целые дни проводил он на коне, решая колхозные проблемы. Рабочих рук не хватало, в ауле остались старики, женщины да дети, а районное начальство все требовало и требовало — всё для фронта, всё для победы. И он то к выборам готовится, то объясняется со счетоводом, по отчетам которого лошадей слишком уж часто то волки грызли, то змеи кусали. Как-то не выдержал:

— Надоело мне терпеть все это! Лучше бы я с фашистом воевал.

— Дорогой мой, — посочувствовала я, — сдал бы ты эти колхозные дела.

— Так если к строевой я не пригоден, мне теперь с «длинным Ауелбеком» лошадей пасти, что ли?!

— На ферме работать можно, кобылиц доить или как арбакеш Бейсенбек кумыс косарям на поле возить, — предложила я.

— Дояром?! Чтобы надо мной народ потешался?! Не бывать этому!

И так пробуравил меня взглядом, что у меня мороз по коже пробежал.

— Ведь сам говоришь, устал, — попыталась я сгладить ситуацию.

— В сердцах сказал, с кем не бывает, — ответил он, поостыв. — Многие, поди, думают, что колхозный актив живет припеваючи, мяса вдоволь ест, кумыс пьет. Так наливай кумыса, да побольше…

Что и говорить, время было тяжелое. Однажды и я высказала мужу: «Измучила меня эта голодуха. А ведь я дочь прославленного на всю степь Жанузак-бия!» Поворчала да сама и устыдилась… Отца твоего раз в неделю видела, и некому было мне высказать свою горечь-печаль.

Наступила долгожданная Победа. Весь аульный народ, переживший страх «похоронок», страдания от потери близких, неимоверные лишения и голод, был несказанно счастлив: с фронтов возвращались отцы, братья, мужья, сыновья. Изможденные женщины, наведя красоту, нарядившись в лучшие платья, выходили на окраину, к главной дороге, встречать своих победителей. И пыль от приехавших повозок все клубилась и клубилась над степью. И не было слаще той пыли. И вновь в домах зажглись семейные очаги. Выходила и я, все ждала приезда пропавших без вести братьев мужа.

Ближе к осени, когда жайляу начало отцветать, в дом вместе с твоим отцом приехал районный представитель. Худощавый усталый мужчина со съехавшей набекрень шапкой еле-еле сошел с коня. Муж предложил ему прилечь, распорядившись: «Налей ему кумыса. Он привез хорошую весть». «Хорошая новость — это наша Победа над оккупантами, — сказал представитель. — И никому Стекена (так называли казахи между собой Сталина) не победить!» И все говорил-говорил хорошие слова об отце народов, вознося его словно святого. Но вот прозвучала и новость:

— В Москве открывается выставка, — сказал он, — на торжественную церемонию съедутся передовики-труженики из всех республик. Руководство решило, что от нас в Москву поедет лучшая доярка Жанузакова Жамиля.

И, вынув из внутреннего кармана пиджака какую-то бумагу, подал твоему отцу. И тут поднялась такая кутерьма. Все хотели поглядеть важную бумагу. Твой брат Базарбай тогда учился во втором классе, Дилдаш — в первом, а ты еще не ходил в школу. Никто не мог ее прочесть, но все с интересом разглядывали бумагу с изображением Сталина в уголке.

— Дайте сюда, — прикрикнул на вас представитель. — Порвете документ. — И, взяв его в руки, торжественно прочел: «Жанузакова Жамиля, приглашаем Вас на открытие выставки в честь Победы».

— И все?! — воскликнул твой отец. — Я-то думал, там много разных слов написано. И зачем на всякой ерунде фотографию Стекена печатают?!

— Вы в адрес Сталина так не говорите, посадят, — грозно предупредил представитель.

— Оставьте! — вмешалась я в перепалку. — Куда я поеду — у меня работы невпроворот, кобылиц некому доить, детей скоро в школу отправлять, да и домашних дел хватает.

Услышав это, мужчина словно окаменел в своей неприступности:

— На днях я должен посадить Вас на поезд. И без лишних слов, пожалуйста. Надо будет, муж вместо вас и доить будет, и за домом смотреть. Это дело — большого политического значения. Приказ такой, товарищ передовик!

И весь он при этом стал такой официальный, важный.

В общем, районное руководство сделало все, чтобы я беспрепятственно поехала в Москву, а твоего отца действительно временно назначили дояром. Между делом приехавший чиновник добрался и до арбакеша Бейсенбека, можно сказать, разоблачил его. «Косарей в поле нет, а кумыс куда таскаешь?! Значит, пьешь сам. Против власти идешь! Под суд отдам!» — кричал он. Арбакеш упал ниц и начал умолять пощадить его. Жаль было Бейсенбека, и я вступилась, сказав, что у него дети, семья. Видимо, грозный районный представитель внял моим словам, и решено было, что за месяц бесплатного колхозного кумыса расхититель расплатится годом работы чернорабочим, а заработок его пойдет в казну государства.

Через неделю я села в поезд, идущий в Москву. На мне было белоснежное платье, поверх него расшитый золотом камзол, бережно хранимый свекровью в сундуке, на голове белый платок, на ногах — мягкие кожаные сапожки-ичиги. Увидев их на моих ногах, районный представитель ужаснулся, сказав, что это старомодная обувь и выдал мне красивые сапоги на каблуках. А еще в дорожную сумку-коржун я положила изюм, сладкую сушеную дыню, орехи. На что тот же руководитель сказал, что лучше бы я взяла с собой книги Ленина и Сталина. Отклоняясь от рассказа, признаюсь: сейчас мне стыдно, что вам, детям, из Москвы я привезла эту тяжелую ношу, а не гостинцы, которых вы ждали.

Поезд ехал долго, и я заметила, что земля предков огромная, а у наших русских братьев много лесов. Лишь на пятые сутки добралась я до столицы. Сейчас многое из той поездки стерлось в памяти, но хорошо памятны три поразившие меня вещи.

Людей в Москве много, как бараньих отар, и мне было удивительно видеть этот нескончаемый суетливый поток. Это вам не Жанакорган, где можно слышать друг друга, стоя на разных концах одной улицы. Здесь был настоящий человеческий муравейник. А те, кто не помещался наверху, спускались вниз, в подземелье. Пришлось спуститься и мне туда, как в медвежью берлогу, и я подумала: все, больше света белого не увижу. Оказалось, люди под землей ездят в поездах, стоя буквально впритык друг к другу, но при этом друг друга будто не видя. И третья особенность: в Москве люди едят и пьют не как мы, полулежа на домашних подушках, а стоя прямо на улице. Такое впечатление, будто с утра до вечера они ходят по городу, а домой добираются только глубокой ночью. Интересно, как у них ноги не отваливаются?

А теперь расскажу, как я увидела отца народов — Сталина.

На выставку приехало много людей разных возрастов, национальностей. Несмотря на жару, в папахе на голове ходил осетин, узбек был в привычной тюбетейке, татарин выделялся красным поясом на тонкой талии; безразмерными шароварами, подхваченными кушаком, подметал мостовую украинец… Много было представителей других народностей, никогда мною не виданных, так как у нас в ауле знала я только русских и казахов.

Мы стояли на смотровой площадке выставки. Кто-то рядом сказал: «Идет». Издалека я увидела пятерых-шестерых мужчин, одетых в белые кители, белые брюки, в белых кепках на голове. Сердце запрыгало. Но я все не могла понять, который из этих представительных мужчин Сталин. Спросила у стоящего рядом татарина, тот с выпученными глазами выразительно посмотрел на меня и, приложив указательный палец к губам, призвал: тише.

Люди в белом прошли вперед и поднялись на возвышение-помост. Все уступали дорогу усатому мужчине среднего роста, крепкого телосложения, и я поняла: «Это — Сталин». Неподалеку от меня стоял то ли осетин, то ли азербайджанец, и вдруг он как крикнет: «Да здравствует Сталин!» И все стоящие подхватили приветствие вождю, а я во все глаза смотрела на отца народов. Он молча в приветствии поднял правую руку. А люди все кричали и кричали ему славу, и это возвышало его над толпой словно святого.

Для меня все было словно во сне. А разве это не сон, что отец народов, словно изваянный белый памятник, молча стоит с поднятой рукой среди бушующего людского моря, и в этом море я — словно малая песчинка? Рядом с ним, в очках, выделялся, как мне кажется, Берия, а может, Каганович. И вот Стекен руку опустил. Люди тут же замолчали. Он снял кепку, вытащил из брюк носовой платок и вытер им лоб и виски. Стоящий неподалеку от меня кавказец упал в обморок. Тут же подбежали два солдата и унесли упавшего.

Отец народов начал свою речь. Что-то я тогда запомнила, что-то позже прочитала в газетах. Перескажу, как поняла: «Храбрецы тыла! Вы были на передовой наравне с теми, кто сражался на поле боя. Где крепкий тыл, там и солдаты крепки. Мы победили фашистов! Труженики тыла, я благодарен вам за то, что, отрывая от себя последнее, вы все отправляли на фронт. Дружно целыми трудовыми коллективами и семьями записывались на государственный заем, помогая своими личными сбережениями крепить нашу обороноспособность. Народ стал единым, как сжатый кулак, и в этом его непобедимая сила. Такого героизма нет ни в одной стране. Выпавшие на нашу долю испытания не сломили нас, а закалили наш патриотичный дух. Ура, товарищи!» Народ напоминал шторм в бурю, одни плакали, другие хрипели от криков.

Мне казалось, сынок, что он быстро выступит и уйдет, как это делают разные руководители у нас в районе, читающие свои доклады по бумаге. А он даже никакой бумажкой-шпаргалкой не пользовался, а речь лилась, словно бальзам на душу, и в его устах все принимало особое значение, особый смысл. А какие глаза у него были! Черные, завораживающие и одновременно разжигающие огонь преклонения. Если бы не милиционеры в фуражках, то народ, ради того, чтобы дотронуться до него, искупаться в лучах горящего взгляда, готов был топтать друг друга. Видя, что не только я, слабая женщина, но и здоровенные мужчины с обожанием и детским трепетом смотрят на отца народов, я поражалась его власти над людьми. Я стояла и думала, кто мы по сравнению с таким великим человеком?!

Но и люди за свои трудовые достижения были обласканы властью. Мне, обычной казахской женщине, доярке, приехавшей с коржуном из далекой степи, на выставке вручили медаль «За доблестный труд в тылу». Как только я приехала домой, к нам заспешили односельчане, знакомые, родственники. «Апа, вы видели живого Сталина — вы счастливая женщина», — и все выказывали мне почтение. Приходили и дотрагивались до меня, словно и я была святой, и на мне был отблеск его величия. И все просили рассказать, как я видела Сталина.

Видела вождя я всего час, но вновь и вновь вспоминала, как его боготворит народ. А это свидетельствует о том, что он был необыкновенным человеком, величайшим вождем. Он был совсем не похож на собственные изображения в книгах, где на нас смотрит невысокий, угрюмый мужчина, отягченный невидимой непосильной ношей. Весь в белом, как святой пайгамбар, возвышенный соратниками и людьми, он олицетворял собой посланника Всевышнего на земле. Таким я увидела Сталина в Москве. Некоторые детали и спустя десятилетия всплывают в памяти. Вот вождь закончил речь, вновь достал носовой платок, протер козырек кепки, большим пальцем пригладил усы и повернулся к соратнику, стоящему рядом:

— Как думаете, Анастас Иванович, я прав?!

Подчиненный встрепенулся и преданно отчеканил ответ:

— Так точно. Вы правы.

— Из-за своей прямолинейности я многим не по нутру. Тщеславие, гордыня, высокомерие… Если избавиться от них, то все мы станем ближе к народу, и наше общее великое дело восторжествует. Не так ли, Анастас Иванович?!

— Конечно, Иосиф Виссарионович, вы правы! — вновь ответил Микоян.

И в этот момент лицо отца народов вдруг окаменело, его взгляд потяжелел, он, словно удав птенцов, окинул взглядом свиту. И приближенные, как заведенные, со словами: «Вы правы», задвигались, повернулись к вождю. Люди наблюдали эту сцену и ничего не понимали. Началась церемония открытия выставки. Сталин захлопал в ладоши, и все захлопали вслед за ним. Миловидная девушка поднесла вождю подушечку с лежащими на ней ножницами, вождь разрезал ленту, и снова послышался возглас: «Да здравствует товарищ Сталин!» Он посмотрел на людей, и по толпе вновь прошла волна восхищения. Что за чудо-человек, думаю про себя, от одного взгляда которого люди светлеют, возносятся душою или каменеют на глазах. Откуда у него такая сила?! Огромную страну он держал в своих крепких руках, верша судьбы людей.

Потом в его адрес было сказано много обвинений, его называли тираном, убийцей — убийцей миллионов людей, тираном тиранов. Да, немало черных слов прилепили к нему. А я видела этого человека своими глазами и не могу говорить о нем плохо, не хочу верить в сотворенное им зло. По моему простому разумению, Создатель сотворил его, вел по жизненной дороге, посадил на престол, наделив лучшими качествами вождя. И в момент, когда люди, пройдя страшные испытания Великой Отечественной войны, преклонялись перед победителем Германии Стекеном и готовы были ради него на все, Всевышний будто отдал суровый приказ: «Наказать!» Ведь на все есть воля божья, и на все есть кара божья. Нельзя поддаваться в своей душе темной силе азраиловой — ни простому человеку, ни вождю. От этого все зло на земле, сын мой. Может, в будущем ученые-исследователи докажут, что такой лучезарный человек, которого я видела на открытии выставки в Москве, не мог быть жестоким тираном?

ВСТРЕЧА С КУНАЕВЫМ

Молодое поколение, наверное, думает, что после окончания Великой Отечественной войны изможденный голодом и страданиями народ тут же воспрял и стал жить лучше?! Поверь мне, сын мой, это не так. Многие отцы семейств не возвратились с войны, во многих домах, казалось, навсегда обрушился символ домашнего очага — шанырак. И молодые снохи, вчера еще безропотные овечки, заглядывавшие в рот родителям мужа, круто менялись всего за одну ночь, демонстрируя доселе умело скрываемый свой скверный характер. Чуть что не по ним — грозились вернуться в отчий дом, не забывая при этом устраивать сцены с плачущими и цепляющимися за подол матерей детьми. И так доводили старых людей, что, помню, один старец от горечи и бессилия забрался на крышу собственного дома и сидел там, со слезами на глазах провожая закат солнца. Больно было видеть старческие слезы, стекающие по седой бороде... Как могла, успокаивала я пожилого соседа. Именно тогда поняла, что обычная болячка на теле быстро заживает, а рана, нанесенная душе старика и ребенка, не затянется никогда.

Но какие бы ни были душевные неурядицы и переживания, каждое утро мы просыпались чуть свет и шли на работу. Куда колхозное начальство пошлет, туда и идем. Машем кетменем, доим кобылиц и коров, косим траву, работаем до изнеможения, даже если сил почти не остается, даже если спина уже не разгибается и соленый пот в три ручья застилает глаза. И все без ропота и жалоб. В то время об отдыхе мы даже и не помышляли, не говоря уже о поездках на лечение в санатории или на курорты.

На два колхоза была у нас одна фельдшер Бибиш. Помню, как ее, собравшуюся ехать на фронт, прямо с состава снял районный руководитель, сказав командиру с блестящими звездочками на погонах: «Чума вспыхнула в районе, вы что же, обезлюдить его хотите?!»

Жизнь сама похожа на стремительный поезд. Одни, цепляясь изо всех сил, вскакивают на подножку вагона, другие же, напротив, сходят. А сколько еще тех, кто блуждает в дебрях собственной судьбы, потерявшись в этом грохочущем, безостановочно несущемся составе. А есть редкие люди, над судьбами которых словно сызмала светит путеводная звезда. Одного из них мне довелось увидеть.

В ауле было объявлено о знаменательном событии — выборах в депутаты Верховного Совета Союза ССР. От нашей республики был выдвинут Динмухаммед Ахметович Кунаев. Услышав его имя, помню, сказала мужу:

— Наверное, отец кандидата был муллой, если не побоялся дать сыну двойное имя святого.

Тогда ведь многие боялись даже произносить имя пророка Мухаммеда, религия была под запретом.

— Если будешь высказывать свои мысли вслух, тебя посадят, — пригрозил твой отец. А брат мужа посоветовал: «Эй, сноха, в жизни немало вещей, которые нам неизвестны, так что лучше налей кумыса».

Стояла бархатная золотая осень. Предвыборная агитация заметно всколыхнула жизнь аулов, расположенных между двух гор, и всегда оживавшую ко времени возвращения скотоводов с джайляу. Активисты заходили в каждый дом и рассказывали о деятельности человека, названного в честь пророка Мухаммеда. Твой отец к тому времени уже не был председателем колхоза, передав всю колхозную канцелярию вместе с печатью и бланками своему младшему брату-фронтовику Сарсену, а сам вплотную занялся лошадьми, потому что был он табунщиком от бога. А еще своими руками он расчищал арыки, чтобы вода реки Куланшы могла напитать поля и бахчи, где он сажал кукурузу, дыни и арбузы. И в послевоенный голод, когда многие питались отрубями и кунжутом, благодаря твоему отцу наши казаны были полны кукурузной каши и лапши. А в конце лета и взрослые, и дети за обе щеки уплетали ароматные дыни и нежную, красно-розовую мякоть арбузов. Что говорить, трудолюбие твоего отца всегда для кого-то было примером, а нерадивым ело глаза. И авторитет его в ауле держался не на должности.

Представителем кандидата в депутаты и агитатором в Куланшы и Акуйике был назначен наш колхозный ветеринар Павел. Ветеринар всегда был частым гостем в председательском доме. Муж на свой манер называл его «Пабел», и общение у них было дружеское, свойское. Помню, в самую жаркую пору лета непривыкший к жаре уроженец русских полей сидел у нас дома без майки и так приник к миске с кумысом, что, казалось, вот-вот оденет ее на голову.

— Эй, Пабел, — обратился к ветеринару твой отец. — Знаешь ведь, все люди братья. Твои предки были, по-моему, боязливыми, и потому решили обойтись без обрезания, а наши — терпеливыми, и стали мусульманами. Так что это единственное различие между нами. И пою я тебя кумысом, чтобы ты стал ближе к казахам.

— А я-то думал, что ты потчуешь меня, потому что я списал тебе коня, укушенного змеей в Ушайрыке, а корову, упавшую с обрыва в Токпаксалды, провел, как околевшую от болезни. А оказалось, твоя благосклонность из-за нашего братства, — не удержался от язвительного замечания Павел.

Муж понял его намеки, но все же сказал:

— Знаю, кто-кто, а Пабел мне плохого не пожелает.

— Есть казахская поговорка, все она из головы не идет: «Если дружишь с русским, всегда держи секиру наготове», — отозвался Павел.

— Друг мой дорогой, — быстро нашелся твой отец, — Это старая казахская пословица, а я казах нынешний. Разница здесь, как меж небом и землей. Не обижайся на слова моих предков. Ох, пока не забыл. Спиши по акту сдохшую рыжую кобылу и пропавшего гнедого жеребенка. Хоть ты и русский, а друг мне.

И вот в период избирательной кампании Павел был облачен большим доверием власти. До сих пор помню, как важно восседал он на коне, осознавая значимость момента. Ближе к выборам он стал захаживать в наш дом все чаще и чаще, и так много говорил, смешивая русские и казахские слова, что к концу дня буквально хрипел, теряя голос от усердного исполнения своих агитационных обязанностей. Вскоре скотоводам предстояло перебраться на зимовку. Состоялось общее собрание с участием представителей области и района. Первым говорил Павел:

— Эти выборы имеют большое политическое значение. Весь мир наблюдает за нами. В депутаты Верховного Совета СССР мы выдвигаем не простого пастуха, конюха, скотовода, а образованного человека, который направит свою деятельность во благо народа. Это хороший специалист, положительно зарекомендовавший себя, работая в Лениногорске и Балхаше. И зовут его Динмухаммед Кунаев. К нам приехали люди из области, если у кого-нибудь есть вопросы по кандидатуре выдвигаемого депутата, задавайте.

Со своего места поднялся «контуженный Аулбек» и, сняв шапку, спросил:

— А сколько лет-то депутату?

— Во-первых, Кунаев еще не депутат, а кандидат в депутаты, — пояснил ветеринар. — Во-вторых, ему 36 лет.

— Ох, ничего себе, — удивился Аулбек, — Так он еще молодой, даже младше нашего Дилдабая.

— Эй, если хочешь его с кем-то сравнивать, то выбирай людей другого ранга, — оборвал Павел. — Его можно сравнить, к примеру, с Рокоссовским или Жуковым, но никак не со счетоводом колхоза.

Нет бы мне сидеть тихонечко в заднем ряду, в уголке. Не тут-то было, подняла руку и задала мучивший меня вопрос:

— Товарищ активист, а у Кунаева отец был религиозным?

Видно, чиновников мой вопрос застал врасплох: один побледнел, другой покраснел, третий нервно барабанил пальцами по столу — повисла неловкая пауза. У областного представителя чуть глаза из орбит не вылезли:

— Что вы такое говорите, товарищ избиратель?! Как ваши имя и фамилия?

— Это Жанузакова Жамиля, передовик, лучшая доярка колхоза. Недавно ездила в Москву на выставку, получила медаль «За доблестный труд в тылу», сейчас задействована на полевых работах, — вступился за меня Павел.

— И что с того, что передовик?! Как у нее с политической грамотностью? В поддержку единственного кандидата в депутаты говорить «религиозный»? Нет, мне это решительно не нравится. Людям объясняешь одно, а они явно демонстрируют все предпосылки к религии. Ведется ли у вас политическая работа?!

Ополчившееся на меня начальство, недовольство которого нарастало с каждой секундой и накалялось подобно железу под мехами нашего кузнеца, снова попытался остудить Павел:

— Товарищи, друзья, эта женщина задала свой вопрос по неосторожности, к тому же вы ее неверно поняли. Она ведь и пришла на собрание, чтобы больше узнать о кандидате в депутаты. Хочу напомнить, Жанузакова Жамиля — передовик, лучшая доярка, приехала недавно из Москвы, где участвовала в выставке и видела товарища Сталина…

Тут начальство потеряло дар речи, словно рыба, доселе на большой скорости плывущая в одном направлении, вдруг, наткнувшись на камень, засомневалась: плыть ей дальше или нет? Этим самым камнем, образно выражаясь, стали слова Павла: «она видела Сталина».

— Товарищ передовик, повторите еще раз свой вопрос, — наконец нашелся представитель из района.

— Я потому спросила, правоверный ли отец Кунаева, — начала я объясняться, — что в имени кандидата в депутаты есть религиозный смысл.

— Об этом мы не знаем, товарищ передовик. Но вообще, вопрос изначально не верен. Вы интересуетесь, правоверный ли наш кандидат в депутаты?! Мы это проверим. Но хотел бы заметить, что он один из лучших членов большевистской партии, честный коммунист, прошедший сложные трудовые испытания, имеющий партийную репутацию без единого пятнышка. Руководство выдвинуло его кандидатуру как заслужившего высокое доверие благодаря своему авторитету и чистой совести. А вы, прежде чем задавать вопросы, должны повышать свою политическую грамотность, читать газеты, расширять кругозор…

Сейчас все это кажется почти неправдоподобным. Я уже и подзабыла, что он там говорил дальше, но суть была одна. «Политически неграмотная» — эти слова, казалось, эхом повисли в зале. Павел даже ударил по столу, дабы прекратить начавшийся нескончаемый гомон, а народ все не мог успокоиться, пока не разошелся по домам. И в моей несчастной голове все слышались обличительные слова. Но главное меня ждало дома.

Твой отец был в ярости, его полный злости взгляд был красноречивее слов. Он с силой сжимал в руках плетку, и я боялась, что она пройдется по моему хребту. Как назло, никто из завсегдатаев не спешил зайти в дом бывшего председателя, ни «длинный Аулбек», в поисках скота обычно заглядывавший к нам, ни его «контуженный» тезка — любитель кумыса. От страха я буквально запорхала по дому, начала готовить любимый мужем май-сок — казахское национальное лакомство из пшена. Заранее замоченные разбухшие зернышки перемешала с домашним маслом, занесла вскипевший самовар, быстро накрыла дастархан и исподлобья смотрела на злого мужа. В это время скрипнула дверь, и в проеме появился брат мужа Жалгасбек. Сердце мое при виде спасителя радостно запрыгало. Твой отец пригласил гостя к трапезе и только тогда дал свободу распиравшему его недовольству:

— Ну что же это такое?! Нет, чтобы сидеть молча, как другие женщины, лезешь на рожон, да еще с такими вопросами пристаешь к представителям депутата. Я смотрю, ты вообще забыла свое место, осрамила меня на всю округу.

Ну все, думала я, не пронесет. И тут деверь произнес: «О, Аллах». И, видимо, упоминание Всевышнего удержало твоего отца от желания выплеснуть свою злость без остатка. А вообще-то деверь часто упоминал святое имя к месту и не к месту. Как будто ничего на заметив, брат мужа принялся есть таявшее во рту лакомство, к нему присоединился муж, и только тогда у меня на душе отлегло.

За неделю до начала выборов среди сельчан стали ходить слухи, что Кунаев в своей рабочей поездке по области проведет собрания только в областном и районном центрах и снова уедет в столицу. А по аулам ездить не будет. Это известие встревожило колхозников: ведь у казахов есть свой ритуал встречать гостей, тем более начальство. А тут гостить у колхозников их кандидат не будет, не отведает угощений, не разделит с народом дастархан. А значит, решил народ, характер у этого человека скрытный.

За два дня до выборов закончили уборку зерновых, но сено вывезти не успели, пошел сильный ливень. А из районного центра все не было известий: приехал кандидат в депутаты или нет. Однако народ готовился к предстоящим выборам. Тем более, что председатель Сарсен ездил по домам и предупреждал: «Чтобы ранним утром, пока жаворонок не запоет, все были на участке. Кто проспит или по другой причине не явится, пожалеет. Весь летний заработок урежу». Так что спать мы легли, даже не поужинав, в одежде: уж очень не хотелось попадать под горячую руку начальства. Затемно, еще жаворонок спал, все уже садились в машину-полуторку, а не поместившиеся — в повозку Бейсенбека. Когда добрались до избирательного участка, на улице чуть брезжил свет. Навстречу вышел сторож, поприветствовал нас, сказав: «Надо помолиться, пока начальники не пожаловали, а то увидят за молитвой, скажут: верующий, да и зарплату срежут».

Между тем с вершин Каратау будто завеса упала, и, озаряя все вокруг, на землю глянул рассвет. На участке собралось много народа. Землепашцы, верблюдоводы, скотоводы, конюхи. Все здоровались, обнимались, интересовались житьем-бытьем. Земляки, с головой ушедшие в работу, не виделись долгое время. Кто-то здесь встретил брата, кто-то свата. Тут же на участке начали накрывать дастархан. Прочтя молитву, дружно принялись за трапезу. Казахи такой народ, увидев накрытый дастархан, обо всем забывают.

Знаешь, сынок, я порой размышляю: на земле живет немало хороших людей. Если случится несчастье, что спасет их? К примеру, евреев. Ес