«КРЫЛЬЯ НЕНАВИСТИ»

Часть первая

(«Жолдастар» трилогиясының бірінші кітабы)

ЗАВОДЬ

ДУМЫ

Жаркая, душная мгла летней ночи окутала дырявые юрты джатаков. В низинке за аулом позвякивали железными путами невидимые лошади. Звучно отрыгивали жвачку истомленные дневным зноем коровы, шумно дышали сбившиеся в кучу овцы.

Молчаливыми черными копнами горбились юрты бедняцкого аула, только в крайней юрте через бесчисленные прорехи можно было заметить отблески огня. Но и ее обитатели собирались ложиться спать...

Тажи выпил чашу кислого айрана, посидел, раздумывая, то ли ложиться, то ли высказать матери то, что мучило его с утра. Наконец решился:

— Все берут с ярмарки баранов, пасут их,— проговорил он хриплым от долгого молчания голосом.

— Эх, мальчик мой,— живо откликнулась Сатбала, ждавшая этих слов и боявшаяся их,— За чужое и спрос иной... Чем-то они потом отвечать будут?

— До ответа далеко, — не сдавался Тажи. — Потом... все берут...

— Кто это все?

— И Имаш, и Сакен, и Сарсенкул, и Казибай... Даже гундосый Иса взял на сохранение восемнадцать баранов...

— Куда этот-то суется! — всплеснула руками Сатбала. — Ему не то что чужую скотину пасти, свои ноги, дай бог, не протянуть... Слыхал ведь, говорят: «Случить — случишь, а ягнят не сохранишь», — так и здесь, пустое это дело, только в долги влезем.

Тажи угрюмо молчал и ворошил палкой угли. Помолчав, мать спросила:

— Ты что же, решил взять?

Тажи продолжал задумчиво глядеть, как подергиваются серым пеплом гаснущие угольки в костре. Но словно очнувшись от невеселых дум, он торопливо заговорил:

— Мама! Я думаю — лучше взять. Сама видишь, вес аул берет. Как люди, так и мы... Нам бы только зиму продержаться... Бог даст - джута не будет, глядишь, и выкрутимся как-нибудь... А не возьмем баранов — как зимовать? К Адилхану в кабалу идти?.. Да и Сатана я не хочу отпускать от себя, еще... А без овец не прокормиться нам втроем...

Сатан, притворяясь спящим, слушал старшего брата. Мысли его разбегались.

«Пусть хоть кому отдают, только не Адилхану!.. Если наши возьмут этих баранов, то я никуда не пойду, останусь здесь. Хорошо бы остаться!.. А если не возьмут, останусь я дома? Нет, на зиму все равно отдадут куда-нибудь... Иначе не выживем...»

Сатан знал, что время беззаботных игр и забав для него прошло, что теперь он работник и помощник в хозяйстве. И он охотно стал бы пасти этих баранов, лишь бы не покидать своего аула. Здесь никто не будет им помыкать, издеваться над ним. Пусть одежда у него будет старая, зато не рваная. Мать всегда починит и постирает. И друзья будут с ним.

Сатбала так же молча слушала сына. Она понимала, что выхода у них нет, и потому, тяжело вздохнув, ответила Тажи:

— Ты уж сам решай, сынок... Откуда мне, старой, знать, как лучше.

Тажи понял материнское «сам решай» как согласие. Сатан также понял это и со спокойным сердцем укрылся с головой старым одеялом.

Угли костра то гасли, то вновь вспыхивали, потревоженные палкой Тажи. Наконец, выметнув через полузакрытый тундук в черное небо сноп ярко-огненных брызг, погасли.

Аул спал.

«БЕЛЫЙ ВЕКСЕЛЬ»

Утром Тажи поймал в низинке за аулом свою серую трехлетку и накинул на ее потертую гноящуюся спину старый потник. Сверху ловко пристроил довольно странное сооружение из плохо оструганных досок, которое он называл седлом, и так подтянул подпругу, что трехлетка стала похожа на перетянутый посередине мешок с просом.

Тажи взгромоздился на нее, солидно похлопал камчой по сопагам, изобразил на лице равнодушие, приличествующее занятому важными делами человеку, и поспешно потрусил по пыльной тропинке к большому почтовому тракту.

По пути он обогнал сборное аульное стадо, которое тянулось на выпасы. Тощие коровенки ловкими шершавыми языками так и косили на ходу чахлую придорожную травку. Впереди стада степенно вышагивал бородатый козел и презрительно косился на Тажиеву лошаденку...

До ярмарки Тажи добрался часа через два. Он смотрел на громадный людской муравейник Куяндинской ярмарки с вершины перевала. По обе стороны от него длинной цепью протянулись поросшие мелким кустарником холмы, а внизу, в широкой долине, гигантским зеркалом блестело степное озеро. На ближнем к Тажи берегу этого озера и располагалась Куяндинская ярмарка.

Пыль желтым облаком повисла над торжищем, и время от времени перемещалась по берегу то в одну, то в другую сторону. Казалось, многотысячный табун испуганных коней мечется под этим желтым облаком, не находя выхода.

Сквозь пыль, оживляя однообразную желто-серую массу, временами проглядывали то пестрые тенты полотняных навесов, то ярко-белые верхи байских юрт. А над всем этим высоко в небе бился на ветру веселый полосатый ярмарочный флаг, поднятый на высоченном столбе.

Шум людского сборища долетал даже сюда, до перевала...

Тажи с минуту любовался этим зрелищем, затем молодецки поправил облезлый треух, гикнул, ударил пятками своего конька, вихрем скатился вниз и скоро стал неразличим в ярмарочной пыли.

Пробираться сквозь базарную толчею оказалось нелегким делом: везде люди, повозки, всадники, скот. Стоял неумолчный гул, как во время большого сражения. Покупатели заставляли орать верблюдов, с криком тащили быков, надрывая глотки, предлагали коней, резкими, визгливыми криками скучивали овец...

Тажи и раньше бывал на ярмарке, но сегодня он приехал сюда по важному делу и потому, не соблазняясь ни открытой дверью кумысной, ни отменным насыбаем, который он любил класть под язык и часами сосать, мыча от наслаждения, прямо направился к дальнему краю базара, нещадно колотя пятками ребра своей лошаденки.

Здесь разместились баи Семиречья.

Неизменно из года в год занимали это место скотопромышленники из родов Сарман, Ырысбек, которые еще никому не уступали первенства на Куяндинской ярмарке. Это были хитрые многоопытные скототорговцы — Шаяхмет из Капала, Кусаин из Чубарагаша, Абырам из Аксу, Сулейман Садык из Кызылжара. Они трепетали над каждой шерстинкой, над каждым кусочком кожи, попавшим на ярмарку.

Тажи спешился у большого раскидистого дерева. Привязав лошадь, он приблизился к группе людей, сидящих на просторной кошме, разостланной прямо на земле перед богатой восьмикрылой юртой. Долгое время на него не обращали внимания, шел спокойный важный разговор. Тажи был нужен только один из этих людей — тот, что сидел в центре кошмы, облокотившись на шелковую подушку, в зеленой атласной тюбетейке и черном жилете, свободно облегавшем его худощавое жилистое тело. Тажи ждал, когда он кончит говорить. Ждать пришлось долго, но наконец, когда мирза поднялся и направился в дом, Тажи решил, что наступил удобный момент, и робко обратился к нему. Небрежно ответив на почтительное приветсвие и крутя на животе массивную золотую цепь от карманных часов, мирза ровнодушно слушал бедняка.

— Я к вам!

— Кто ты?

— Я из рода Каракесек. Здесь недавно живем. Мы в Родстве с Адилханом.

— Чего тебе?

— Плохие мы люди, благодетель, себя прокормить не можем. В народе говорят: «От меда сладость, от бая благость»... на вас одна надежда... потому и приехал...

— Зачем?

— Наше дело бедняцкое... Как мы слышали, что вы соизволили скотину отдавать пасти... до весны, ну вот и я... как все...

— Как выпасы?

— Земля хорошая, вон те серые холмы. Зимой снега не бывает. На солнечной стороне круглый год скотину пасем...— заторопился Тажи, суетливо показывая на низкие горы.

— Поручителя найдешь?

Тажи согнулся. Словно холодной водой его окатили. Кого просить о поручительстве? Адилхана? Нурбека? Как же, станут они с ним возиться...

Бай, видя его замешательство, решил помочь:

— Кто твой отец?

— Болеген. Мой отец у вас служил, сколько раз он пригонял ваш скот на эту ярмарку!..

— Э-э, так ты сын рябого Болегена? Знаем твоего отца. Неплохой был работник, бедняга.

— На это только и надежда была.

Шалматай только с виду был так неприступен в этом разговоре. На деле же он не знал, куда распихать оставшихся от продажи хромых и больных баранов.

Подобные сделки вошли в обычай, и каждый год к концу ярмарки скототорговцы раздавали окрестным беднякам забракованный базаром скот, с тем, чтобы по весне получить его в целости и с приплодом. Беднякам это давало слабую надежду кое-как вынести голодную зиму, получая от овец молоко и шерсть.

Шалматай был одним из крупнейших воротил. Этот прожженный делец умел, как никто другой, выколачивать барыши. На эту ярмарку он ежегодно поставлял не менее семидесяти тысяч овец. Разными путями собиралась эта огромная отара: многих он оптом покупал у менее крупных купцов; многих закупали его агенты в далеких, затерянных в степи аулах, где платили за них сущие гроши; многих он пригонял от своих, громадных даже для Казахстана, отар. И наконец сюда включались овцы, в конце прошлой ярмарки розданные беднякам за то, что они брались сохранить его баранов. Шалматай разрешал им пользоваться молоком овец, давал кусок материи, две-три осьмушки чая, фунта два сахару и немудреные подарки семье. Кроме того Шалматай при помощи векселей сурово взыскивал со своих горемычных должников, требуя здоровый, сытый скот взамен больных тощих баранов.

На Куяндинской ярмарке Шалматай задерживался гораздо дольше других оптовиков. Целое лето проводил он здесь, прибирая к рукам стада разорившихся мелких торговцев, скупая нужные товары по бросовой цене, монопольно устанавливая на них цены, расширяя и упрочивая свое влияние.

Тажи «повезло». Шалматай без особых уговоров согласился дать ему два десятка баранов. Тажи, в свою очередь, обязался сохранить этих хромых, чесоточных, отощавших животных до следующей ярмарки. За каждую пропавшую голову он должен уплатить баю цену, какая будет на будущей ярмарке. В результате этой операции худосочные бараны в мгновение ока превратились в несгораемые, нетонущие, закованные в броню от волчьих зубов кошели с деньгами. Что бы ни случилось, а будущим летом бай так или иначе сполна получит их стоимость: «белый вексель» учитывал и возможный приплод, которому также не грозили ни голодная смерть, ни волчьи зубы, ни степные бураны.

Вексель учитывал и «выгоду» Тажи — ему полагалось но выполнении условий договора получить за свой труд трех баранов и шерсть весенней стрижки.

Шалматай вручил Тажи доверенность и отослал его к нотариусу. Старый, сморщенный крючкотвор, получив от Тажи положенное, без лишних слов заверил вексель. Тажи бодро вскочил на серую двухлетку и потрусил к стадам Шалматая отбирать свои двадцать баранов.

ЧТО СКАЖЕМ БАЮ

Только к вечеру добрался Тажи до своего аула. Бараны порядком измучились и измучили своего нового хозяина. Тажи уже думал заночевать в степи, но, благодарение Аллаху, к концу дороги его бараны-ревматики разошлись и довольно бодро продвигались вперед, чуя запах жилья.

Пять-шесть собственных овец Тажи, завидев голодную ораву чесоточных собратьев, жалобно заблеяли. И все-таки загон для скота, огороженный жиденькими жердинами, выглядел у Тажи не хуже, чем у соседей.

Вместе с баранами в доме появились и новые заботы. В первую ночь караулить «отару» вышла мать Сатана. То же самое предстояло ей делать и в последующие ночи. Не смыкая глаз, провожая и встречая зори, сторожила старая женщина единственное достояние семьи. Перед рассветом она будила разоспавшегося Сатана:

— Вставай, золотко, вставай!

Сатану не хотелось расставаться со сном, и он спросонья начинал канючить:

— Апа-ай, погоди, еще рано!

— Вставай, лодырь, баранов надо пасти — не уступала мать. Это срывало Сатана с постели.

Весь остаток лета пас он бракованных овец. Но вот в воздухе запахло осенью: трава завяла, пожелтела, небо все чаше застилали низкие рваные облака. Ветер стал резким, холодным, пронизывающим. Все меньше выпадало погожих дней и все меньше становилось баранов в отаре. Хотя чабанов теперь было больше чем достаточно, от этого беды, предопределенные судьбой, отнюдь не сокращались и сыпались на головы многострадальных овец, как снежная крупа из мохнатых туч ранней зимы. Первой жертвой, был чесоточный задиристый баран,— его насмерть забодала корова. Серую ярку зарезал волк. Еще у одной овцы распухло и полопалось вымя, в ранах завелись черви, и к осени страдалица, что называется, отдала богу душу. Уже глубокой осенью вор свел со двора трех баранов, прихватив и корову. Рыжий с отметинкой на лбу баран пристал к отаре Адилхана и как в воду канул. Как-то, проходя мимо адилхановского загона, Тажи увидел сохнущую на изгороди рыжую баранью шкуру, но промолчал — кому докажешь?

В ненастную пору простудилась и слегла мать Сатана. Не чаяли уж и выходить, пришлось зарезать серого хромого барана и кормить больную мясным отваром, ничего другого она уже и не принимала. Бог дал, выздоровела мать, а к тому времени приехала в гости дочка. Как тут быть, разве можно матери отпускать родную дочь ни с чем? Под нож пошла очередная жертва. Еще двух овец Тажи сам свел в город и продал, когда особенно трудно стало с деньгами, а на носу была суровая долгая зима. Пришла и зима, а где это видано, чтобы зимой казах сидел без мяса? Да и чем еще ему питаться? Ни муки, ни картошки, ничего. Трудно было резать только первых баранов а дальше все пошло как по маслу. Один ответ что за одного, что за двух, что за десяток — Тажи махнул рукой и старался не думать о дне расплаты по «белому векселю».

К весне Сатан пас «отару» всего в пять-шесть овец. Остальные пали жертвами волчьих зубов, воровских рук, хозяйского ножа, байского самоуправства, степного гостеприимства, болезни и голода. А скоро держать ответ перед баем. Придут его люди — давай баранов! А откуда их взять? Платить... Чем? Больше страха мучил стыд. Да и оставшиеся бараны были хромы, худы, чесоточны а баю нужны здоровые, откормленные. В векселе не указано, какой скот. Как же быть? Как избавиться от карающей руки Шалматая? Что сказать в свое оправдание судье, да и стоит ли судиться?

Эти мысли с приходом лета не давали покоя Тажи.

РАСЧЕТ

Настало лето. На высокогорных пастбищах — джайляу — бараны нагуливали вес, люда повеселели. Близилась ежегодная Куяндинская ярмарка. Степняки деятельно готовились к ее открытию, для многих ярмарка была праздником, где, если и нечем торговать, то хоть людей посмотришь, себя покажешь. Но много было и таких хозяйств, где открытия ярмарки ждали с тревогой, со страхом. При одном упоминании о скорой ярмарке Тажи мрачнел, терял спокойствие, и в глазах его светилась тоска ожидания. Как грозное предупреждение снился ему в тяжелых снах «белый вексель». По ночам Сатбала горячо молила аллаха отсрочить проклятый день, оттянуть час неизбежной расплаты.

Но аллах не внял ее мольбам: ярмарка открылась точно в положенное время. Шалматай же появился дней за десять до открытия торжища. Немедля разослал он своих джигитов-сборщиков по окрестным аулам, раздав им на руки белые, невинные на вид листочки. Однажды в полдень ко двору Тажи подскакал один из таких всадников.

Тажи был дома.

— Аманат, гони овец... Хаджи решил опередить других купцов, пока они цену не сбили!..— кричал всадник, не слезая с судорожно поводящей боками лошади.

Тажи отвечал как можно вежливее, — в голосе его звучали заискивающие нотки:

— Пригоним все, что осталось. Но мы крепко виноваты перед хозяином. Не все у нас овцы... Некоторых не хватает...

— Гони, которые есть! А за остальных ответишь перед хозяином! — крикнул сборщик и поскакал дальше, ему надо было спешить, кожаная сумка на его боку была полна векселями.

Гнать остаток стада к баю Тажи не решился. «Будь что будет», — подумал он и остался дома. Прошло несколько дней, и Тажи получил от Шалматая требование явиться немедленно и дать отчет. Он отправился к аульному, но тот заставил его пойти к баю. И вот пронзительные ледяные глазки хозяина впились в растерянного, красного от стыда Тажи:

— Я вижу, ты позволяешь себе не слушаться моих при казаний? — тихо прошипел Шалматай.

— Ой, кормилец, нехорошие мы люди, виноваты...

— Для меня нехорошие?.. А ну-ка давай отчет... где мои бараны?

Тажи готов был провалиться сквозь землю. Он не смел взглянуть в лицо баю, колени его дрожали. С трудом он пробормотал:

— Хозяин, мы не жалели сил на ваших баранов. Не спали, недоедали — ухаживали за ними... Да не судьба, видно... Словом, виноваты мы... То волки, то джут, то хворь. Да что говорить... Руки делали, шее отвечать. Воля ваша... мы на все согласны...

Бай долго молчал. Тажи уж и не чаял вырваться добром отсюда. В отчаянии он сказал:

— Ничего у меня, хозяин, нет, кроме сивой трехлетки.

— Твою трехлетку я и за трех баранов не возьму... А как же быть с приплодом?

— Я продам трехлетку, выплачу.

— А остальное?

— Братишка у меня подрос... Отработает...

С трудом согласился бай на это. Позвали нотариуса, обновили «белый вексель», заставили Тажи расписаться. Решили платить за работу братишке Тажи три рубля в месяц, дать рубаху, штаны, куртку, сапоги. Работать будет чабаном. С этим отпустили Тажи. Вернулся горемыка домой и рассказал семье, чем кончился расчет с хозяином. Мать горько всплакнула, если раньше жалела сына отдать баю Адилхану в подпаски, то теперь уже ему придется глотать пыль в далеком Семиречье.

— Успокойся, мама, бог даст не пропаду, отработаю долг и вернусь, — утешал ее Сатан. Назавтра Сатан простился с матерью. Тажи в последний раз сел на свою трехлетку, Сатан пошел пешком. Оба направились в сторону ярмарки, гоня перед собой оставшихся пять баранов. До вечера они успели обменять трехлетку на пять годовалых валухов. Тажи взвалил на себя седло, и они с братом погнали десяток баранов к стоянке Шалматая.

Шалматай, не в пример вчерашнему, встретил их приветливо и тотчас отправил Сатана к пастухам.

А Тажи с седлом за плечами поплелся домой.

ЧАБАНЫ

Круглый год держится трава на склонах гор Коккия: зимой снег скатывается с крутизны. Овцы здесь жиреют, матки, как правило, приносят не меньше двух ягнят.

А эта зима на Коккия выдалась особенно мягкой. Приближался новый год, а еще не было ни одного бурана. В каждой ложбине, в каждой щели чернели отары овец — байские отары. Чабаны блаженствовали: сытые матки, несмотря на зиму, продолжали приносить ягнят, и пастухи наслаждались уызом — густым жирным овечьим молоком, которое матка дает в первые дни после окота.

Вместе с Сатаном овец пасли еще трое. Все четверо жили в двух юртах, и на тысячу овец у них было два загона. Из четверых двое были чабанами, третий прислуживал им, готовил еду, носил хворост, стирал, смотрел за хозяйством, четвертый — Сатан — караулил овец по ночам. Волков было пропасть. Иногда они, не обращая внимания на крики, на глазах у сторожа врывались в загон. Сатан с кремневым ружьем под мышкой, всю ночь не присаживаясь, бродил вокруг загонов, криками отпугивая волков.

Кругом теснились мрачные серые громады гор. И только Сатан оживлял их. Его звонкий чистый голос, разносящий далеко по ущелью грустные протяжные мелодии, будил хмурые горы. И даже когда он науськивал на волков овчарок, его протяжные крики: «А-а-айт-айай-айт!» — звучали непривычно красиво. Другие чабаны безуспешно пытались подражать Сатану. Голос его, скорбный, полный печали и неведомой боли, был голосом самих гор.

Часто Сатан, стоя на огромном, вылизанном ледником валуне, пел грустные, тоскливые песни, подыгрывая себе на домбре.

Сладок хлеб на Куянде, но труден путь.

На овец и лошадей нельзя взглянуть:

клочья шерсти, да копыта, и мослы,

словно людям, дотемна им спины гнуть.

Сочинял такие песни Сатан сам. Хотя ему еще далеко было до знаменитых певцов Арки, но все чувствовали, что он идет по их следам.

— Эй, аргын, хватить петь, иди сюда! — кричал со стороны коша старый чабан Жамантай.

— Зачем? — спрашивал Сатан.

— Иди! Зовут, значит, надо!

Сатан шел к кошу. Кашевар держал за шею жирного двухгодовалого барана, которого ночью потрепал волк.

— Ыллай омин! — произносит благочестивый кашевар.

— Эй, зачем вы это?

— Как зачем? — Зарежем... Разве тебе не хочется попробовать шурпы?

— Ой, баран-то ведь не сдохнет, у него только шкура задета?!

— Как не сдохнет, сейчас вот копыта откинет, как миленький! — приговаривает Жамантай, играя узким длинным лезвием ножа. — А ты, чем болтать, прочитал бы молитву за упокой его светлой души!

Этим Сатану, как представителю рода Аргын, оказывался почет, и ему ничего не оставалось, как прочитать напутственную бата. И не успел он ее кончить, как кашевар ловким движением опрокинул барана, держа его за ноги, навалился на него. А Жамантай одним взмахом вскрыл шею животного до самых позвонков. Кровь алой тугой струей била из горла барана, он несколько раз судорожно дернулся и затих, только временами по его телу еще пробегала дрожь, но с каждым разом все слабее и слабее.

Видно, на роду ему написана судьба попасть в казан чабанов...

— Дай бог сытую жизнь серому, за то, что не оставляет нас без мяса, — нет-нет да и подарит нам баранчика, — балагурил Жамантай и сноровисто свежевал тушу.

Сатан, окончивши молитву, поднялся и пошел прочь. Вскоре чабаны услышали знакомое:

— А-а-ай, а-ай-а!

Сатан сидел на своем камне, смотрел, как разгорается пламя костра в той стороне, где резали барана, и думал:

«Зря они это сделали. Баран был совсем здоровый, волк его только чуть помял. Баю они скажут, что он не мог пастись, ничего не ел и сдох сам. А кто скажет баю правду? Да и все работники так делают. Ладно, будь что будет! Что ни толкуй, а зимой без мяса не сидели. Да и где взять чабанам мяса, как не из байской отары? Недаром ведь говорят: «От хозяина добра не жди, от батрака — работы...» Все-таки мы сыты...»

Время от времени Сатан громко, протяжно кричал, отпугивая волков и подбадривая своим голосом овчарок. Голос его взмывал вверх из тесного ущелья и звучал так нежно, так сильно и долго, что у слушателей захватывало дух. В этот запев он вкладывал всю свою душу. Ему казалось, что голос поднимает его ввысь, выносит из тесного ущелья и качает над светлыми холмами Арки, над зелеными горами его родины. Немало песен сочинил Сатан о родной Арке, о своем народе. Нежные грустные мелодии подбирал он к этим песням. И уже подхватила его песни широкая казахская степь, уже звучали они на полях, на молодежных игрищах, а чаще всего эти песни пели, когда тяжело на душе н некому излить свою боль. Даже Жамантай выучил и постоянно бубнил под нос слова одной из его песен:

Сатыбалды, ты покинул Сарыарку,

брат Тажи, ты чуешь мою тоску.

Пил я воздух-кумыс, гнал по травам коня,

«белый вексель» все отнял, как жизнь на скаку.

Длинные зимние ночи Сатан коротал, сочиняя песни. Иногда он мечтал: «Пока батрак жив — и для него мир хорош! Вот скоро растает снег, придет весна. Начнется окот, прилетят птицы. Пригреет солнце, поголубеет небо. Пастухи будут делать айран. Исполнится ровно год «белому векселю». Снова зашумит ярмарка в Куянды. Погонят на ярмарку байские отары. С этими отарами Сатан, даст бог, попадет в Сарыарку. Да-а, Сарыарка! Весной там вся степь как бархатный зеленый ковер, расшитый огненно-красными тюльпанами...»

В БАЙСКОМ ДОМЕ

Весна в этом году выдалась ранняя, дружная. Под жарким солнцем закурилась испариной сырая земля. Зазеленели склоны Коккияуских гор. Окот прошел удачно — почти за всеми матками бегали по два, а то и по три ягненка.

В один из таких весенних дней и появился в ауле Шалматая Сатан. Аульчане все еще жили в черных прокопченных зимовьях. Сатан спешился, привязал неопределенной масти и весьма почтенных лет одра к коновязи и направился к одной из землянок, окружавших просторный и высокий байский дом. В нос ему ударил дразнящий запах баранины. Сатан, пригнувшись, вошел внутрь. В двух громадных казанах булькало и кипело ароматное варево. Черный от ветра и дыма человек шуровал палкой в очаге и совал в огонь пучки сухого камыша.

— Хаджи дома?

Слуга и ухом не повел, продолжая заниматься своим делом. Сатан вспылил: «Жрет здесь каждый день до отвала, байский холуй, и совесть прожрал», — он дернул истопника за плечо. Тот повернул к нему угольно-черное лицо с вытаращенными белками глаз, красными от дыма. Весь задор Сатана тотчас испарился.

— Бай... где? — только и смог он выдавить из себя. Слуга опять ничего не ответил и продолжал свое дело.

Внезапно Сатана поразила догадка: «Да он, бедняга, глухонемой!»

Сатан вышел на улицу и присел у порога. За спиной у него слышалось бульканье варева, сопение слуги, треск камыша. Против землянки-кухни высился байский дом под железной крышей. Окна остеклены. Дверь обита цветной жестью, ковровая дорожка на высоком резном крыльце так и тянула зайти туда. Сатан смотрел на это великолепие, и в голове его роились невеселые мысли.

«О судьба, — вздохнул он, — одним ты даешь рай на земле и им же приготовила рай на небе. У кого много добра, тому ничего не стоит съездить на поклонение в Мекку. Они даже строят собственные мечети и держат своих мулл... А что же делать беднякам, всемилостивый аллах, если у них даже молиться нет времени?..

Бедняки работают даже во время уразы — в святой пост: пасут скот, убирают байские дворы, доят кобылиц — и у них ничего нет. А у баев свои ярмарки и стада, за которыми не видно земли, свои каменные дома в городе... А у глухонемого истопника нет даже рубашки, дым хозяйского очага выел ему глаза... Видно, всю жизнь горемыка только и знал, что разводить огонь под байскими котлами... и в могилу его понесут, наверно, из этой вот кухни... Вон как кашляет...

За свою жизнь он и не мечтал, видно, ни о жене, ни о богатстве, ни о друзьях... С полуночи разводит огонь, к полуночи гасит... А может, и не гасит... Всю жизнь поддерживает байский огонь... Раздувая угли, он выдул свои легкие и... душу... Почему так бывает в жизни?

А может, это воля аллаха? Ничего не делается без его ведома... каждый вздох он наш знает...»

Сатан встал, прошелся по аулу и вновь возвратился на прежнее место... Набравшись решимости, палочкой очистил глину со своих огромных сапог и пошел по ковровой дорожке в дом бая. И вот его прокопченный, видавший виды аргынский тымак очутился внутри дома. Сатан попал на женскую половину и, ныряя из двери в дверь, вскоре окончательно заплутал.

Наконец за одной из дверей Сатан обнаружил просторный зал, набитый людьми. Блеск одежд и богатое убранство комнаты так ослепили бедного пастуха, что находящиеся в зале люди показались ему собранием джинов из народной сказки. Здесь только что собирались приступить к еде, когда вошел Сатан. Все глядели на него, а он, оробев, не знал, что сказать.

Сморщенная, высокая старуха сердито прикрикнула:

— Куда прешься в сапожищах?

Хоть сапоги Сатана и нельзя было назвать новыми, но все же это была добротная, крепкая обувь. Эти сапоги лет шесть назад Тажи получил в подарок от тамыра, а в прошлом году починил и отдал Сатану.

Сатан окончательно растерялся. Как он очутился здесь?! «Что делать?! Сказать, что есть дело к баю... так разве сейчас время?.. А может, сюда таким, как Сатан, вообще входить нельзя? И что хотела сказать старуха... Чтобы я снял сапоги? Я, наверно, испачкал им полы... А может, их снять сейчас?.. Но у меня только портянки... а босиком неудобно... И куда я дену сапоги?» — Такие мысли роем носились в голове Сатана. Но он быстро опомнился и ответил старухе: — Байбише, у меня к баю дело.

— Кто ты такой? — прошипела старуха.

— Аргынец.

— Оно и видно, от твоего тымака и сапог за версту несет аргынцем...

— Он же тебе родич, — заметил сидящий на почетном месте жирный пучеглазый мужчина.

— Который из аргынцев? — спросила старуха.

— Каракесек...

— Откуда взялся?

— Из отар в Коккия.

— Скот здоров?

— Здоров, бабушка.

— Много мерлушки нынче?

Сатан мгновенно уловил перемену в тоне старухи и удачно ответил:

— Мало в этом году, бабушка.

— Ну, раз так, вот возьми! — с этими словами старуха положила в деревянную чашку мяса с блюда, протянула ее Сатану и продолжала:

— Выйди. Поешь на кухне. Бай вернется к вечеру. Сатан, как побитый пес, зажав в руках чашку с мясом, волоча ноги в своих огромных сапогах, вышел. Путаясь и натыкаясь на множество дверей, он шел по коридору. Вот он толкнул очередную дверь и вновь застыл пораженный: в комнате сидела красивая черноглазая молодая женщина, одетая в шелковое, расшитое серебром платье.

— Захода, захода! Кого ты ищешь? — приветливо спросила она его.

Сатан ожил, ее приветливость успокоила его, робость исчезла, и он непринужденно ответил:

— Ищу выход и не могу найти!

— Кто ты? — спросила келиншек.

— Я чабан с гор. У меня к баю дело.

— Что у тебя в руках?

— Байбише дала мясо...

— Садись. Ешь свое мясо, — и женщина выкатила на середину комнаты низенький круглый стол. Подала полотенце. Взяла кумган и пригласила Сатана вымыть перед едой руки. Сатан вымыл руки, утерся и принялся за еду. Голодный, здоровый парень в два приема справился со старухиным угощением, вытер рот и руки полотенцем и теперь не знал, что делать.

— Из какого ты рода? — спросила келиншек.

— Я аргынец из Каркаралы.

— Который из аргынцев?

— Каракесек.

— Так мы сородичи?!..

Сатан почувствовал себя совсем вольно. Скованность постепенно исчезла, улыбка чуть тронула его твердые губы:

— Э-э, если я твой родич, то мне теперь не о чем заботиться, — пошутил он.

— Знаешь торе Кусаина?

— А как же. Он глава нашего рода!

— А я дочь сестры Кусаина.

— Да?! А по отцу?..

— По отцу я не знатная. Род наш черный. Мой отец хаджи Мысык...

Это женщина была последней женой бая. Еще совсем недавно она девочкой играла и шутила сверстниками, пела песни, смеялась. Нелегко было ей отвыкнуть от вольной девичьей жизни, превратиться в затворницу, предназначенную только для того, чтобы согревать постель старому мужу. Потому и разговорилась со статным пастухом, который был молод, красив. Келиншек оживленно расспрашивала Сатана. А тот и сам разговорился, обрадованный тем, что в чужом байском доме нашел человека одного сородича. Он охотно рассказывал о жизни земляков, о своих родных и желании увидеться с ними.

— Зачем тебе возвращаться в свой аул? Все равно тебя отдадут в люди, а у нас все-таки лучше, чем в других местах — сыт, обут. Живи здесь! — сказала ему молодая байская жена.

Эти слова немного насторожили Сатана. Какая бы родственница она ни была, а смотрика что говорит, чувствуется байская жилка!

«НЕ ВЕРНЕШЬСЯ»

Только Сатан вышел из дома, как почти к самому крыльцу подскакала загнанная в мыло тройка. Под дугой последний раз малиновым звоном звякнул колокольчик. Бая сопровождали верховые. Шалматай сошел с повозки и, поддерживаемый под руки, скрылся в своем доме. С ним вошли и окружающие его люди. Сатану ничего не оставалось, как ждать появления бая во дворе. Он решил не уходить со двора до тех пор, пока не дождется хозяина. Сатан прождал долго.

Но вот нужда погнала бая на двор. Вместе с баем вышли и три старика с медными кумганами в руках, они собирались совершить омовение.

Не успел бай сойти с крыльца, как возле него оказался Сатан.

— Салаумаликум! — почтительно приветствовал он хозяина.

Бай не ответил на приветствие и недовольно уставился на Сатана.

— Ты, аргынец, что тут делаешь? — бросил он.

— Я с гор...

— Зачем?

— Сделайте милость, отправьте меня с вашим скотом на ярмарку в Куянды, хочу к родным вернуться...

— И за этим ты приплелся сюда, бросив без присмотра скот и замучив лошадь?! — заорал бай.

Сатан промолчал.

— Ты не вернешься!

— Верните, бай-отец...

— Еще не вышел срок!

— Кончился срок, бай-отец! Верните меня.

— Срок векселя не вышел! Знаешь, какая сумма на векселе, который подписал твой брат?

— Брат говорил, что я вернусь этой весной.

— А я тебе говорю, что срок еще не вышел! — Бай взглянул на мальчика, державшего кумган: — Принеси книгу. Спроси у байбише, она даст.

Дожидаясь книги, бай насвистывал, спрягав кулаки в карманы и хмурясь. Принесли книгу. Толстая, пухлая, она была основательно засалена и потрепана.

— Это ты Сатыбалды — сын Болегена? — спросил бай, раскрыв в нужном месте книгу.

— В месяц тебе причитается три теньга, в год тридцать шесть. А на векселе в два раза больше сумма...

— Бай-отец, я должен был уже расплатиться...

Бай удивленно посмотрел на Сатана.

— «Должен», говоришь? Ты, может, думаешь, что я не считаю тех баранов, что вы за зиму у меня съели?

У Сатана захолонуло сердце. Язык его стал заплетаться:

— Бай-отец, если записывать этих баранов, которые все равно бы сдохли, то у нас волос не хватит расплатиться с вами.

Бай вспылил. Он сделал движение, прекращая дальнейший разговор, и, отдавая книгу мальчишке-слуге, только насмешливо заметил Сатану:

— Говорят, что ты режешь всех моих баранов да еще читаешь молитвы за упокой их души! — бай замахнулся на Сатана, но не ударил.

А Сатан стоял, растерянный, оглушенный свалившимся на него несчастьем. О том, что бай нагло обманывает его, у Сатана не было и мысли. Еще бы, ведь бай читал по книге, кроме того, ра